Усталый, но довольный собой, солидный, сосредоточенный вернулся домой изъ лавки Нйколай! Емельяновичъ Потроховъ, снялъ въ передней шубу и благодушно пошелъ въ комнаты здороваться съ своей женой, неся ей тюрюкъ съ заварными баранками, которыя она любила, купленными по дорогѣ. Проходя по гостиной, онъ крякнулъ, проговорилъ «ну, морозецъ!» перекрестился на икону, передъ которой горѣла лампада съ краснымъ ободкомъ, вошелъ въ спальню и въ недоумѣніи остановился. Среди узловъ изъ скатертей и открытаго сундука, набитаго женскими нарядами, сидѣла на голубомъ атласномъ диванчикѣ его молоденькая жена Аграфена Степановна и плакала. А рядомъ съ ней, въ креслѣ, помѣщалась ея маменька Прасковья Федоровна, добродушнаго вида рыхлая женщина, безъ бровей, и утѣшала ее, тоже отирая платкомъ красные заплаканные глаза. Первое время Потроховъ остолбенѣлъ, но потомъ кивнулъ на узлы и сундукъ и тревожно проговорилъ:
— Господи! Что это съ тобой, Груша? Что случилось? Пожаръ былъ, что-ли?
— Ни то, ни другое, ни третье, — раздраженно и сквозь слезы произнесла жена. — А просто я съ тобой жить не хочу. Я сбиралась уѣхать отъ тебя, да вотъ маменька пришла и помѣшала.
— Уѣхать? Куда? — задалъ вопросъ мужъ.
— Да куда глаза глядятъ. Гдѣ-бы я ни жила, мнѣ все-таки будетъ лучше, чѣмъ дома. Ты загубилъ мою жизнь. Я одна, одна, цѣлый день одна и вижу только кухарку съ горничной. Но не могу-же я съ ними вѣкъ лизаться. Что мнѣ дѣлать? Жильцовъ въ нашемъ домѣ пересуживать? Но я не привыкла къ сплетнямъ. Ты съ утра цѣлый день до глубокаго вечера въ лавкѣ, даже въ праздники норовишь убѣжать послѣ обѣда, а я дома, одна, какъ монахиня, въ кельѣ. Да еще хуже монахини. Тамъ монастырь, общество сестеръ, а я что такое? Улитка несчастная какая-то…
Выговоривъ это скороговоркой, Аграфена Степановна опять навзрыдъ заплакала.
Потроховъ испугался, выронилъ изъ рукъ тюрюкъ съ баранками и бросился къ женѣ:
— Полно, милая… Да что ты! Да какъ тебѣ не стыдно!.. — заговорилъ онъ.
— Прочь! — взвизгнула она, рыдая, и даже, поднявъ ногу, ударила его его въ колѣнку. — Ты истерзалъ меня, измучилъ! Ты крокодилъ какой-то безчувственный! Даже хуже крокодила. Ты вампиръ… Ты кровь изъ меня высосалъ. Хуже вампира! Ты, ты… ты…
Она не договорила. Съ ней началась истерика.
Потроховъ всплескивалъ руками и восклицалъ:
— Боже мой! Да что я тебѣ сдѣлалъ? Чѣмъ прогнѣвилъ? Кажется, только о тебѣ и думаю. Каждый день съ подаркомъ или съ заѣдочкой какой-нибудь для тебя изъ лавки являюсь… То пастила, то баранки, то фруктъ какой-нибудь тащишь. Маменька, да хоть-бы вы заступились, — обратился онъ къ тещѣ.
— Я и то, Николай Емельянычъ, заступалась, — отвѣчала та:- но ничего не подѣлаешь. И слушать не хочетъ. Твердитъ: «я одна, одна, онъ на меня никакого вниманія не обращаетъ, словно я кошка въ домѣ, а не жена». Какъ тутъ заступаться!
— Да и не стоитъ заступаться, потому я все равно сбѣгу, — перебила ее Аграфена Семеновна. — Сбѣгу. Никто меня не уговоритъ и не укараулитъ. Сбѣгу. Сегодня помѣшали, такъ завтра сбѣгу. Я не могу такъ жить. Я не преступница, чтобъ тюремное заключеніе терпѣть, когда другіе разгуливаютъ.
— Да вѣдь я въ лавкѣ хлѣбъ заработываю, стараюсь средства добыть, чтобы домъ хорошо держать, — вырвалось у Потрохова.
— И другіе хлѣбъ заработываютъ, но на цѣлые дни не пропадаютъ изъ дома, а бываютъ съ женой, доставляютъ ей какое-нибудь удовольствіе. Ну, деньги, деньги, да вѣдь и жить надо. Нѣтъ, не могу я такъ жить!
Потроховъ отдулся.
— Въ первый разъ слышу, чтобы порицали рабочаго мужа за его рвеніе къ дѣлу!
— Я не порицаю тебя, а просто объявляю тебѣ, что жить съ тобой не могу, — отвѣчала жена. — Видишь, все приготовлено, чтобы мнѣ уѣхать, — указала она на сундукъ и узлы. — Вѣдь я предупреждала тебя, что мнѣ тошно такъ жить, что мнѣ невтерпежъ, а ты мнѣ представлялъ резоны, что иначе ты не можешь, что въ торговлѣ только свой глазъ алмазъ, что у тебя нѣтъ надежныхъ приказчиковъ, что за ними нужно присматривать.
— Такъ что-жъ… Я правду… — растерянно проговорилъ мужъ. — Наше дѣло такое… Недосмотри-ка., въ трубу пустятъ.
— Отчего-же это другихъ въ трубу не пускаютъ? Отчего-же другіе мужья ходятъ изъ лавокъ домой къ женамъ обѣдать, а ты долженъ по трактирамъ ѣсть. А я одна… Еще если-бы у насъ дѣти были, то другой разговоръ, а одной мнѣ и кусокъ въ горло не идетъ, когда сажусь за столъ.
— Вовсе я не по трактирамъ ѣмъ. Я въ лавкѣ обѣдаю, обѣдаю у саячника.
— Ничего я этого не знаю и не вижу, я вижу только тебя, когда ты къ ужину домой являешься.
— Напрасно. Могла-бы придти и посмотрѣть.
— Я? Придти? Да мнѣ послѣ всего этого и лавка-то твоя противна, потому она разлучница.
— Ну, разлучникъ-то тутъ кто-нибудь другой… — пробормоталъ мужъ, выйдя изъ терпѣнія, и подмигнулъ глазомъ. — Но предупреждаю, если я его найду!.. — возвысилъ онъ голосъ и не докончилъ, а только сжалъ кулаки.
— Поищи, поищи. Только этого мнѣ и надо. Но гдѣ тебѣ! Ты и для этого не оторвешься отъ своей возлюбленной лавки. Корысть тебя заѣла. Лавка тебѣ дороже жены. Чтобы приказчики рубль и два въ день у тебя не стащили, ты пренебрегъ женой. Зачѣмъ, зачѣмъ ты по воскресеньямъ торгуешь, когда очень многіе изъ твоихъ сосѣдей не торгуютъ? Зачѣмъ? А еще полированнымъ купцомъ считаешься! Говоришь о современности! Сѣрый ты, невѣжественный человѣкъ.
