Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский.
Лев Толстой.
— Мишка! Смотри слева! Слева-а-а!..
Крик ударяет в наушники.
Стремительно оглядываюсь.
Кажется, уже поздно: от «мессера» тянутся ко мне желтые, огненные нити. С сухим треском лопается плексиглас. Дюраль поет и визжит, раздираемый пулями.
Штурвал от себя — проваливаюсь вниз.
Как раз в ту секунду, когда вижу заслонившую все небо — так он близко — тень самолета с черными крестами на крыльях.
Нет, кажется, на этот раз жив. Пробую самолет. Вроде бы слушается.
Неизвестно откуда рядом оказывается машина Гриши Филатова. Лицо его растерянно улыбающееся.
Ничего, друг, мы еще поживем!..
Черт! «Юнкерсы» снова заходят на цель. Наверное, решили, что с нами покончено.
— Гриша! Гриша! Иду в атаку!..
Не знаю, услышал ли он меня или чутье опытного летчика подсказало ему мгновенное решение, только оглянувшись, я увидел, что словно незримая нить привязала ведомого к моему хвосту: при резком броске вверх он не отстал, надежно прикрывает меня.
Значит, все в порядке. Иду…
Громада «юнкерсов» стремительно росла, расцветилась несущимися навстречу мне стремительными огненными трассами.
Когда думаешь, что стоит одной из них скользнуть по кабине — и смерть, как-то холодновато становится под сердцем. Это врут те писатели, кто утверждает, что есть люди без нервов. Воюют не роботы, и главное — победить в себе даже минутное колебание. Главное, чтобы твои нервы оказались крепче нервов врага.
Ага! Они рассыпаются! Это уже неплохо.
Пристраиваюсь к левому ведомому «юнкерсу». Нажимаю гашетку.
Раз. Второй. Третий.
Треска я не слышу и понимаю, что попал только, когда проскакиваю вперед: дымящий «юнкерс» идет к земле.
Свечой ухожу вверх. Филатов вцепился в «юнкерса». Молодец! С таким ведомым не пропадешь!
«Филатовский» немец начинает дымить. Валится в бухту.
Разворот. Вижу — немцы беспорядочно сбрасывают бомбы в море. Бросаю самолет к ближайшей машине. И в ужасе смотрю на стрелку бензомера: горючего едва ли хватит дотянуть до аэродрома.
Даю команду отходить…
Это потом, на земле, в памяти всплыли подробности боя. А тогда… Тогда вряд ли я мог расчленить на составные его элементы. Пожалуй, единственное, что я чувствовал тогда — ярость…
Что ж, я не был одинок в этом чувстве. И в этой атаке.
Атак тогда было — не занимать!..
Прислонясь широкой спиной к стволу белой акации, комиссар угрюмо смотрел в выжженную солнцем крымскую степь.
Стояла золотая осень середины сентября сорок первого года. Было еще по-летнему жарко, но небо уже поднялось выше, раскинув до самого горизонта свою чисто вымытую синь. В безветрии слух едва улавливал глухие вздохи дальнобойной артиллерии на Перекопе. Комиссар прислушивался к этим тяжелым вздохам родной земли и украдкой от стоявшего поблизости командира эскадрильи вздыхал и сам.
Немцам не удалось взять Перекопский перешеек с ходу и они стягивали туда главные силы 11-й армии Манштейна. Ей противостояла наша наспех созданная в середине августа отдельная 51-я армия, поддерживаемая частью воздушных сил Черноморского флота.
Прошло с полчаса, как улетела к Сивашам на штурмовку вражеской автоколонны четверка истребителей, пора бы вернуться, а ее все нет и нет. Комиссар молча посматривал то на ручные часы, то на командира. Но командир тоже молчал. Говорить в такие минуты не хотелось. Правда, и беспокоиться будто бы ни к чему — на задание пошли опытные летчики, пошли на этот раз снова парами, как летают немцы, — ведущий и ведомый. Это сильная группа: Филатов и Минин, Капитунов и Аллахвердов. Но вчера она была намного сильней, когда вел ее командир и был в ней штурман эскадрильи Ларионов.
Теперь Жени Ларионова нет. В сороковом он служил на Балтике. Сражался в морозном небе над Карельским перешейком с белофиннами. На Черное море прибыл с орденом Красного Знамени.
Высокого молодого летчика знала вся Евпатория. И не только потому, что грудь его украшал орден. Человек широкой души, он и пел замечательно. Как начнет тихо, тихо:
Любимый город
Может спать спокойно…
Тепло становится на душе. И затихают тогда ребята 5-й эскадрильи.
Замечательный летчик, он в бою над Перекопом прикрыл своего командира.
«Мессершмитт» зашел сзади. И тут Евгений понял — отверни он в сторону, пушечные трассы прошьют самолет командира.
Ларионов принял удар на себя.
Гитлеровец повторил заход. На горящем самолете Ларионов вырвался вперед. Он давал знать ведущему: «Берегись — сзади опасность!»
И тогда самолет Жени ринулся в свое последнее пике…
Нашли и похоронили его пехотинцы. И комиссару не пришлось даже произнести первую речь над могилой первого погибшего в бою летчика 5-й эскадрильи. Он произнес ее вечером, за ужином. И кто знал, сколько их суждено ему произнести за войну? А может, завтра кому-то выпадет нелегкая участь сказать прощальные слова и у его, комиссарской, могилы. На войне ведь никто не огражден от смерти…
Речь была короткая, тяжкая и звучала как клятва, зовущая к мщению. Он вложил в нее столько чувств, столько ненависти к врагу, что каждый готов был тут же идти за комиссаром на смерть и на подвиг. Но вся беда комиссара была в том, что он не летчик и не мог вместе с командиром вести эскадрилью в бой, не мог личным примером…
