У самого Черного моря. Книга I - [2]

* * *

Комиссара Ныча знали многие летчики Черноморья. Многие, включая и командующего военно-воздушными силами Черноморского флота, служили под его началом.

Пилоты искренне любили этого слегка толстоватого, чубастого, типичного украинца. Любили за постоянную улыбчивость, рассудительный спокойный нрав, а главное, — за неподкупную прямоту душевную. Поэтому и звали его любовно «Батько Ныч». Это был признанный батько на всем Черноморье.

Говорил Батько по-русски с мягким акцентом и некоторой примесью украинских слов, от чего слушать его было приятно. До войны он заочно закончил Военно-политическую академию, был начитан и мог в любое время и по любому поводу «держать речь» без шпаргалок, содержательно и с определенными выводами. Многим казалось, что он — политработник от рождения, и другим комиссара себе не представляли.

Такое мнение было недалеко от истины. Когда Ныч был еще подростком, через его родное село Иванковцы на Каменец-Подольщине прошла банда Тютюнника. Она перебила небольшой отряд красноармейцев, а комиссара — молодого, красивого парня в черной бурке — изрубила шашками. Тогда-то Иван Ныч и задумался: каким же человеком был комиссар, если его так ненавидели враги! И ему хотелось стать таким же, или хоть чуточку похожим на него, и уничтожить всех бандитов.

С годами образ зарубленного тютюнниковцами комиссара не оставлял Ивана, а утверждался все ярче и настойчивее. Не покинул он его и тогда, когда Ныч сам стал комиссаром, душой эскадрильи. И эта душа ныла сейчас от невидимой раны.

— Тьфу, наваждение, — чертыхнулся он. Командир удивленно поднял брови, глянул искоса.

— Ты, что?

— Да, так, ничего… — уклонился он от прямого ответа: не место было для подобного разговора, да и нужно ли вообще обнажать комиссару свои слабости?

Командир не настаивал. Он знал — секретов от него комиссар не держит, придет время — сам расскажет.

* * *

Полевой аэродром возле маленькой деревушки Тагайлы с воздуха был совсем неприметен. От деревни убегала в степь лесозащитная полоса, вдоль нее змейкой дорога. Единственным ориентиром была ветряная мельница. А так пролетишь и ни машин, ни людей нигде не заметишь.

Меня об этом предупредили. И все же долго бы утюжить над степью воздух моей группе сержантов, если бы нас не встретил командир эскадрильи Любимов. Помахали друг другу крыльями, капитан вплотную подошел к моему самолету, сияющее лицо, мимолетное пожатие собственных рук над головой.

Мне это пожатие рук было особенно дорого. Любимов был не только моим непосредственным начальством (я занимал должность заместителя командира эскадрильи), а настоящим боевым другом.

Мы уже несколько лет служили вместе.

По документам звали Любимова Иваном Степановичем, друзья окрестили его Васей. Почему? — Никто не мог объяснить! Но и с тем и другим именем был он добряк, милейший человек. Никогда ни с кем не ссорился, всегда говорил, не повышая голоса, не горячился и в каждом человеке видел только хорошее. Сам никого не ругал и его начальство миловало, никого не наказывал, а дисциплина в эскадрилье — лучшая в полку. А по технике пилотирования и по воздушной стрельбе между мной и Любимовым было давнее доброе соперничество, ибо выше себя в этом мы признавали лишь самого командира полка майора Павлова.

Коллектив в эскадрилье подобрался дружный, трудолюбивый и веселый. И кто знает, что больше этому способствовало, то ли личный пример боевого командира, то ли «земная» рассудительность комиссара. А может быть и то, что они совершенно разные, на первый взгляд, люди, как нельзя лучше дополняли друг друга.

Внешне же командир действительно отличался от комиссара — стройный, круглолицый, с высоким лбом над черными пучками бровей, всегда аккуратно выбритый, подтянутый. Правда, за три месяца войны лицо его несколько посуровело и удлинилось от усталости, но по прежнему оно было доброе и открытое, без чего немыслим и сам Любимов.

И вот сейчас из-за стекла кабины это лицо улыбалось мне так приветливо, будто улетал я не на пару месяцев учить молодых сержантов освоению истребителей, а отсутствовал целую вечность.

Стали в круг. С севера быстро приближались на бреющем три истребителя. Сержанты насторожились — не «мессершмитты» ли? Внутренне приготовились к бою, ждали сигнала командира эскадрильи. Любимов сразу же понял, что это возвращается с задания поредевшая группа Филатова. Тут же погасла блуждавшая на его губах улыбка. Снова кого-то не досчитаться. Сознание вернуло вчерашний подвиг и смерть Ларионова.

Кто же сегодня?

Летчики Филатова с ходу сели звеном. Тучами клубилась за ними пыль. Потом пошли на посадку сержанты. Командир и заместитель приземлились последними.

Пока механики и мотористы затаскивали хвосты самолетов в лесозащитную полосу и маскировали их ветками, летчики, вернувшиеся с Перекопа, собирались у землянки командного пункта. Впереди молча шли два друга — высокий, смуглый лейтенант Филатов мерил землю широким шагом, рядом по-женски семенил старший лейтенант Минин. У него и лицо было по-девичьи ясное, маленькое, красивое. Поодаль, торопливо затягиваясь папиросой, спешил старший лейтенант Капитунов. Шлемофон пристегнут к поясному ремню, светлые волосы взъерошены, косая прядь прилипла к вспотевшему лбу.