У самого Черного моря. Книга I - [4]

— Верю, охотно верю, Мустафа, — сказал он. — Честь тебе и хвала. А за то, что ты меня подленько бросил, как самая последняя… — Капитунов перехватил взгляд Минина, осекся. В его присутствии никто никогда не сквернословил. — Ладно. Уточнять не будем. Кляузу не охота разводить. Подкрадись сзади парочка гуляющих «мессеров» — дорого бы нам обошелся твой фриц.

— Так долго не навоюем, — рассудительно сказал Минин. — Пусть ты бросил нас не в бою, пусть над своей территорией погнался за одиночным «сто девятым», пусть даже сбил его, все равно ты нас предал. А в твоем докладе командиру получается вроде бы мы тебя бросили, и не где-нибудь, в бою…

— О твоем поступке, Аллахвердов, я, как ведущий группы, обязан буду доложить командиру, — строго сказал Филатов.

— Лучше видеть в хвосте врага, чем узнать, что тебя бросил ведомый, — спокойно и твердо закончил свою мысль Минин.

— Я попрошу, — заявил Капитунов, — чтобы вместо тебя дали мне кого-нибудь из молодых.

Аллахвердов вскочил на ноги. Черные, лучистые глаза его повлажнели.

— Честное комсомольское, я сбил «мессершмитта». Я хотел… Я не думал… Какой-же я предатель? Товарищ старший лейтенант, не отказывайтесь от меня. Слово даю — никогда такого не будет…

Капитунов тоже встал, смахнул с брюк сухой листочек белой акации, одернул китель. Поднялись Филатов и Минин.

— Черт с тобой, — сказал Капитунов сухо. — Но если еще раз откроешь мой хвост всякой фашистской сволочи, — он хотел ввернуть крепкое словцо, но только выставил щитом ладонь в сторону Минина. — Уточнять не будем… Я сам изуродую тебя почище, чем бог черепаху. Пусть потом обоих судят.

Аллахвердов скрестил руки на груди.

— Клянусь, никогда этого не случится, — пообещал он.

Филатов обвел всех строгим испытующим взглядом.

— Что ж, если Минин согласен, — подытожил он, — весь этот неприятный разговор останется между нами. — Минин кивнул головой. — Вам, товарищ младший лейтенант, придется попросить извинения у старшего политрука. Подумать только, перед кем грудь выпятил: «В бою об этом не думаешь»… И как у тебя язык повернулся Батьку обидеть?!

Аллахвердов молча смотрел себе под ноги. На душе у него было до обидного скверно, и в то же время слова Филатова принесли какое-то спасительное облегчение.

— Теперь по машинам, — продолжал Филатов. — Напоминаю задание. Штурмовиков встречаем у реки Чатырлык. Сопровождаем до цели и обратно. Непосредственное прикрытие — Капитунов — Аллахвердов. Для обеспечения свободного маневра держитесь от подопечных метров на двести, превышение — не более ста. Я и Минин — сковывающая пара. Будем метров на пятьсот сзади и на столько же выше. В случае нападения воздушного противника мы вступаем в бой. И как бы нам не было туго, ни в коем случае не идите выручать нас. От «илов» никуда. Ясно?

На земле всегда все ясно. В воздухе же столько неожиданного, непредусмотренного, что нужно непрерывно в какие-то доли секунды принимать все новые и новые решения, и насколько они будут верны, зависит исход боя, жизнь твоя и твоих товарищей.

Отпустив летчиков, Любимов и Ныч направились к землянке командного пункта эскадрильи. Батько был совсем расстроен. Как только вышли за лесную полосу, где никто не мог слышать их разговора, он с серьезным видом спросил Любимова:

— Видал когда-нибудь квочку, высидевшую диких утят? — и, не ожидая ответа, продолжал. — Вывела, выходила, они взмахнули крылышками и в небо, а она по двору носится, как дура. Не видал? Так вот она, гляди!

Ныч остановился, ткнул большим пальцем в свою выпуклую грудь. Лицо его побагровело, по лбу из-под лакированного козырька флотской фуражки скатывались крупные горошины пота. А Любимов смотрел на своего комиссара широко раскрытыми глазами и не понимал, куда он гнет.

— Тебе, Вася, что, — горячо наседал Ныч, — кинул клич: «Вперед! За мной!», сел на своего крылатого жеребца и пошел со своими орлятами в бой. Сам дерешься, их подбадриваешь. А у меня этой малюсенькой добавочки «за мной» и не хватает. Я любого имею право послать в бой, могу воодушевить, могу приказать, а сам?.. То-то. Вот тут это у меня камнем давит, Вася.

— Брось, Батько, ерунду городить, — вставил Любимов.

— Ни, голубок! До войны это как-то незаметно было. А ты слышал, что сказал сейчас Аллахвердов? Не летаешь, мол, и помалкивай. Ты это не уловил, а мне — нож в самое сердце. Теперь понял мою беду? И тут ничего не поделаешь. Жизнь сама подсказывает: у моряков комиссаром должен быть моряк, а у летчиков — летчик. Буду в морскую пехоту проситься. Там мое место, Вася.

— Вроде и солнце не очень печет, а несешь какую-то чепуху. — Любимов говорил невозмутимо спокойно, словно хотел умерить этим пыл Ныча. — Ну скажи по совести, что я без тебя буду делать? У хорошего комиссара и на земле работы невпроворот. Да и как это ты от нас уйдешь? Тебя же, старого черта, вся эскадрилья любит. Батьком зовут. А батько в лихую годину сынов своих не бросает. Вот так-то, дорогой мой, Иван Константинович. — И уже другим тоном. — Не обижайся. Аллахвердов молод — попетушился малость перед старшими, ему же потом стыдно будет.

Низко протарахтел У-2. Вернулся отвозивший в штаб полка донесение старший лейтенант Сапрыкин. Но я упредил его доклад командиру эскадрильи.