К семи часам она уже была на месте. Она так и рассчитывала, что в утренние часы доедет до места скорее, чем обычно. Когда на пути вслед за первым знаком дорожных работ попался еще один, а за ним и третий, она занервничала. Вдруг, выйдя из ворот и увидев, что она его не встречает, он с первой же минуты испытает разочарование? В зеркале заднего вида отражался восход. Уж лучше бы ехать навстречу солнцу, пускай бы оно и слепило глаза, это было бы все же приятнее, чем удаляться в противоположную сторону.
Она припарковалась на привычном месте и прошла короткий отрезок до ворот как всегда медленно. Она выбросила из головы все, что относилось к ее собственной жизни, освобождая место для него. Впрочем, он и без того занимал в ее мыслях прочное место; у нее и часа не проходило, чтобы она не спросила себя, что он сейчас делает, как чувствует себя в эту минуту. А уж при свиданиях с ним для нее вообще все, кроме него, переставало существовать. Теперь же, когда его жизнь перестала топтаться на одном месте и снова пришла в движение, ее внимание будет ему еще нужнее.
Старинное здание из песчаника стояло озаренное солнцем. В который раз она поразилась тому, как может здание такого отвратного предназначения быть таким красивым: эта стена, увитая диким виноградом, который весной зеленеет, как луга и леса, а осенью пламенеет багрянцем и золотом, эти маленькие башенки по углам и одна большая посредине, с почти церковными окнами, эти тяжелые угрюмые ворота, словно поставленные не столько для того, чтобы преграждать выход обитателям здания, сколько для того, чтобы не пропускать внутрь их недругов. Она взглянула на часы. У тамошних хозяев принято заставлять тебя ждать. С ней не раз бывало, что, получив отказ в двухчасовом свидании, она после отведенного ей одного часа, мысленно уже пережив расставание, вынуждена была лишних тридцать, а то и сорок минут томиться в ожидании, пока за ней наконец придут, чтобы выпустить.
Но едва колокола близлежащей церкви начали отзванивать седьмой час, как ворота открылись,>[1] и он вышел из них, щурясь на солнце. Она бегом бросилась к нему через дорогу и обняла. Она обняла его, не дожидаясь, когда он поставит на землю две свои тяжелые сумки, и он стоял как столб, не отвечая на ее объятие.
— Наконец-то! — воскликнула она. — Наконец-то!
— Дай я сам поведу машину, — сказал он, подойдя к дверце. — Я так давно об этом мечтал.
— Не боишься? Машины теперь ездят быстрее, и они движутся сплошным потоком.
Но он ее не послушал и не изменил своего решения, даже когда у него от такой нервной нагрузки на лбу выступила испарина. Она напряженно сидела рядом и молча терпела, когда он допускал ошибки при поворотах на городских перекрестках и при обгонах на автобане. И лишь встретив предупредительный знак, оповещающий о том, что впереди будет место для стоянки и отдыха, она сказала:
— Мне нужно позавтракать, я уже пять часов на ногах.
В тюрьме она регулярно навещала его раз в две недели. Но сейчас, когда они шли с подносами вдоль раздачи, когда он стоял у кассы, когда вернулся из туалета и сел напротив нее за столик, у нее было такое чувство, словно она видит его впервые после долгой разлуки. Она увидела, как сильно он постарел, гораздо больше, чем ей казалось или чем она признавалась сама себе при свиданиях. На первый взгляд он выглядел совсем неплохо для своего возраста: высокий рост, угловатое лицо, красивые зеленые глаза, густая шевелюра седеющих каштановых волос. Но вяловатая осанка подчеркивала появившееся у него брюшко, которое неожиданно контрастировало с исхудалыми руками и ногами, походка его стала шаркающей, цвет лица — серым. А морщины, вдоль и поперек избороздившие его лоб и глубокими вертикальными складками прорезавшие щеки, говорили не столько о внутренней сосредоточенности, сколько об общем нервном истощении. Она пугалась, замечая его нерешительную и замедленную реакцию на ее слова, суетливость и смазанность жестов, которыми он сопровождал свою речь. Как же она не замечала этого при свиданиях? И каких еще наружных и внутренних изменений могла в нем не заметить?
— Куда мы едем? К тебе?
— Сначала до понедельника в деревню. Мы с Маргаретой купили дом в Бранденбурге.>[2] Он в плохом состоянии, без отопления, без электричества, а воду нужно носить из колонки на дворе, зато вокруг большой старинный парк. Сейчас, в летнее время, там прекрасно!
— А как вы готовите еду?
Она рассмеялась:
— Надо же, что тебя интересует! На газе из круглых красных газовых баллонов. На выходные я купила про запас еще парочку. Я позвала в гости старых друзей.
Она ждала, что он обрадуется. Но он не изъявил радости, а только спросил:
— И кого же?
Уж сколько она передумала, прежде чем это решить! С кем из старых друзей ему приятно будет встретиться, а кто будет только смущать и заставит замкнуться? Ему необходимо человеческое общение, говорила она себе. Кроме того, ему требуется помощь. От кого же ее ждать, как не от старых друзей? В конце концов она решила, что если человек обрадуется ее звонку и выразит желание приехать, то, значит, он и есть самый правильный гость. У многих из отказавшихся от приглашения она слышала в голосе искреннее сожаление: они бы с радостью приехали на встречу, если бы знали заранее, но сейчас им уже поздно менять свои планы. Однако тут уж ничего нельзя было поделать. Его выпустили так неожиданно.
