Каждый раз в густой, осязаемый туман, я вспоминаю раннее детство, прошедшее в деревне Недвиговка, медленной, как само название. Ее окрестности монолитны, словно мавзолей. Степь вселяет тот же трепет, что и неумолимо взрезающие небо лезвия гор. Здесь течет Дон, и к деревне прилегают раскопы самого южного древнегреческого поселения – города Танаис. Время движется иначе. Ограды ветхих домишек у дороги, по которой снуют куры и неспешно перебегают козы, выложены камнями. Несколько тысяч лет назад их привезли по реке рабы. Древний город продолжает служить. Рядом – стоянка первых людей, времен палеолита.
В одном из старых домов я лежал, годовалый, в манеже; мама вынесла меня на улицу, и там был туман такой силы, что я не увидел рук. Для родителей это был чудный период, они хотели быть ближе к земле, быть одни. Но там было много ярких людей; таких я сторонюсь и сейчас. Пока женщины занимались ребенком, мужья прильнули к приемнику и пытались понять, что творится в столице; в Москве подавляли путч.
Похожая погода – низкая, тихая, когда заливающую в колодец воду ярко-оранжевую машину за воротами было видно бледно-желтым пятном, с тех пор вселяет в меня тепло и уют. Мне не вспоминаются блоковские духи и туманы, я не откладываю поездки из-за робких водителей, мне нравятся огни фар в молоке и, кажется, белая стена размывает и скрывает то, на что обычно смотреть противно.
Раннее детство осталось мне близко, хотя дом вскоре продали. Воли, свободы не вышло, молодое начинание смял быт. Родители вернулись в город, к тихим норкам, где вокруг жили люди, не боящиеся быть преданными забвению, но я ежегодно возвращаюсь туда, к стоянке первых людей, к могильнику, древним сожженным стенам крепости греков, скифам, курам и пьяной степи с грудями курганов, пестрому, горячему, сгоревшему дотла Танаису, где жили, живут и будут жить.
Я помню, что тогда происходило, но это, верно, мнимая память, я дописываю картину прошлого, заполняя ее впечатлениями настоящего – и вот уже в воспоминаниях из Недвиговки стоит стол, несколько дней назад увиденный мной у друзей. Прошлое дорисовывается по фото тех лет и я уже не знаю, что додумываю, глядя на старый снимок «Зенита», а что вписываю в картину, вытесняя пустоты, белые пятна памяти.
Я родился в 1990 году. Мы с героями этой книги ничего не знаем. Пространства нашей родины, сплетенные вместе, привыкли к неравенству, как глаза к полумраку.
***
…Когда я рождался, на город, взбивая, налетела буря. Грозовое небо мелькнуло, и выгорел районный трансформатор. Роддом остался без электричества. Матери меня принесли при свечах. Я не могу этого помнить, и чаще узнаю период воспоминаний не по событиям или датам, а по запахам, звукам, ощущениям. У меня отличная база впечатлений, атмосферы, но между ними нет связей, в них нет логики, последовательности. Есть четкая ассоциация – рождение и тьма. C рождением и приходом рынка мы попали в окружение одноразовых вещей и сами ими стали.
В офисной ячейке чувствуешь как никогда: лучший товар – это тот, что выкидывают сразу после использования. Желанный работник плохого работодателя увольняется до конца испытательного срока, до первой премии. В столовую завозят одноразовые тарелки, ложки, вилки. Вокруг не происходит ничего нового, но аксессуары у нас новые каждый день. Мы компенсируем недостаток свершений постоянным обновлением пространства и вокруг – стремительно выходящие из моды вещи, устаревающие компьютеры, гаджеты. Мир заполнен под завязку предметами, созданными только для того, чтобы сломаться. Мертворожденными.
У советского человека было будущее, хотя суждено было, чтобы его не стало. У нас будущего нет, хотя скорее всего, оно будет.
