«Когда придет черед протянуть ноги, я хочу умереть, как мой дед — мирно, во сне. Совсем не с перекошенными в крике ужаса ртами и выпученными зенками, как остальные трое в стимходке, которой он рулил.»
(Из разговора в дирижабле)
Мой друг, высокий брюнет с суточной щетиной на худощавых скулах, выходит к окну. Молча становится в просвете штор, напоказ всей Пекарской улице. Расправляет несуществующую складку на отвороте кофейного шлафрока, движением головы отбрасывает непокорную прядь бетховенской гривы. Прищуривает подернутые синевой усталости веки.
Бережно трогает тонкими губами мундштук, прилаживаясь, и…
От густого в низком регистре до блестяще-тонкого в верхнем, нервически подергивая крылом ноздри орлиного носа, вывязывает в воздухе мелодию. Вымучивает, заломив бровь и судорожно схватывая воздух уголками рта, до боли знакомые гаммы своего последнего увлечения, старинной цыганской баллады «Назови меня по имени, Алехандро».
Тири-рири-та ри-ри-та та-та, назови меня по имени, Алехандро, тарара-та тарара-та, подари мне ночь страсти, Алехандро, — ти-ти — тири-рири-та…
До бесконечности, до боли зубодробительной. Я не понимаю его пристрастия к музыкальным экзерсисам. Молча наблюдаю, закинув ногу на ногу, из глубокого плюшевого кресла.
Негоже кривить душой. Мой музыкальный слух оставляет желать много лучшего. Разрыв шрапнельной бомбетты в близости от головы во время сражения под Йоханнесбургом наверняка превратил бы череп в дуршлаг, если бы не плотно-катаный валеночный шлем моего собственного изобретения. Пара шрапнелин навсегда поселилась в правом плече, и вдобавок — полная потеря слуха. Музыкального слуха. Невероятно, но факт.
По крайней мере, эта версия всегда благожелательно принималась дамами на раутах и балах.
— Патер наш Иисусе! Када ж йим надоест этот самый хилофон мучать?
Мадам Шеломицкая, наша квартирная хозяйка, распахнула высокие резные двери, вкатывая в гостиную столик с пузатым кофейником, графином апельсинового сока, накрахмаленными до чопорной синевы салфетками, серебром блистающими перечницами и солонками, ложечками и вилками, ножичками и зубочистками с перламутровыми ручками, и венцом завтрака — двумя тарелками с фирменной яичницей. Тарелки до поры накрыты сияющими мельхиоровыми колпаками, но предательски-завораживающий запах поджаренного бекона уже заполнил гостиную.
— Не хилофон, а каллиофон, мадам, — устало поправляю я. Трудно спорить с хозяйкой, которая упрямо не желает выучить название необычного инструмента моего друга, редкой работы ручного аналога стим-каллиопы.
Ритуал повторяется уже несколько дней. Подъем, терзание каллиофона на виду у всей Пекарской, традиционный завтрак, пара фраз с хозяйкой, молчаливое чтение свежих новостей с лент радиографа.
Тишина дообеденных часов благостна, но обманчива.
Мы думаем.
Вернее, думает мой друг. Я же лишь «принимаю участие» в дежурном и совершенно бесплодном, с моей позиции, мыслительном процессе. Такое случается регулярно: с напором и уверенностью линейного корабля он втискивает в мою жизнь очередную головоломку, не утруждаясь пояснением необходимых деталей. Затем терзает меня бесконечными вводными, вопросами, рассуждениями и гипотезами. Не подумайте, что он не нуждается в моих комментариях или ответах. Он готов выслушать любой бред отчаявшегося, уставшего мозга, чтобы выстроить на нем мекку собственного самоутверждения. Тем самым, как говорит он, подхлестывается его дедукция.
Его зовут Всеволод Сергеевич Ханжин. Я называю его исключительно по фамилии, как и он — меня. Это наше негласное правило. Ханжин — гений приватного сыска в свободном полете, профессионал мирового уровня; его услугами пользовались короли и министры, индустриальные магнаты и знаменитые теноры, политические деятели и спортивные знаменитости. В миру Ханжина знают мало. Те, кто прибегает к его услугам, пекутся о сохранении инкогнито.
Как водится, скрытность, деликатность и достижение результата в частном сыске идут об руку с приличными комиссионными. Ханжин не опускается до ведения финансовых дел. Это моя забота. Естественно, я работаю с лучшим сыщиком Империи не из альтруистических побуждений, но с некоторого времени наши отношения переросли за грань реляций хозяин-работник. Если потребуется, я спокойно встану на пути пули, уготованной для него. Знаю, что он поступит так же. Мы никогда не говорим об этом. Подобный кодекс пожертвования, возможно, покажется кому-то странным, но нас он вполне устраивает.
А вот несносность Ханжина, его причудливый, хотя и невероятно результативный, образ мышления заставят любого взвыть от отчаяния в первый же день общения.
Но что возьмешь с гения? Вот и сейчас:
— …входит в мою комнату, так? А теперь скажите: как и что нужно устроить в континууме комнаты, чтобы предотвратить швыряние этим человеком любых предметов? И необязательно в меня?
— Позвольте перефразировать: вы хотите ограничить подвижность любого человека, входящего в вашу комнату, с тем, чтобы тот не мог бросить в вас, ну скажем, дохлой крысой или там куском репы?
— Именно. Причем я не сдерживаю вашу изобретательность: это может быть идея, относящаяся к любой, натурально, любой области, от изменения параметров пространства-времени до психического воздействия на субъект, изготовившийся швырнуть в меня
