Еще в обеденный перерыв нам сообщили, что в шесть часов вечера состоится экстренная и весьма важная лекция. Тема лекции не была названа, и имя лектора держалось в тайне. Однако нас предупредили, что явка для всех студентов Института красной профессуры (ИКП) обязательна. Пропуск на лекцию — по партийным билетам с дополнительным предъявлением студенческих удостоверений.
Столь строгий порядок слушания лекции и инкогнито лектора вызвали всеобщий интерес. Начали гадать, судить и рядить. Некоторые обращались даже лично к ректору ИКП, Михаилу Николаевичу Покровскому, но тщетно. Само здание ИКП (до революции в нем помещался лицей имени цесаревича Николая — Москва, Остоженка, 53) начало принимать торжественный вид. Наскоро сочинялись лозунги, и их старательно выводили белой краской на красных полотнищах. Вывешивались портреты основоположников марксизма, исполненные масляными красками и одолженные, видимо, по столь торжественному поводу у других высоких учреждений. Уборщицы мыли и натирали "во внеочередном порядке" полы. Рабочие чистили двор. Библиотекарши выставляли лучшие книги. Трубочисты лазили по крышам, профессора заняли очередь у парикмахера.
Мы продолжали гадать: в связи с чем устраивается вся эта "потемкивщина". Старожилы-уборщицы рассказывают нам, что подобный переполох происходил у них в случае "высочайшего визита", но ведь Зиновьев, Бухарин, Угланов бывают здесь запросто, следовательно, приезжает не кто иной, как сам Михаил Иванович "Калиныч" — подсказывали нам уборщицы.
Однако если в глазах "простого народа" Калинин был "красным царем", то мы, "красные профессора", измеряли вождей революции по нескольку иному масштабу — политическому и теоретическому. И, с точки зрения этого масштаба, нам казалось, что "Калиныч", хотя и симпатичный старичок, но как политик чужая тень, а как теоретик — круглый нуль. Впрочем, визит "президента"- тоже событие для Института. Мы готовы были снисходительно выслушать и Калинина.
Я занимал комнату в общежитии ИКП на Пироговке. Чтобы не опоздать на важную лекцию, я приехал на полчаса раньше. И неожиданно для себя застал Институт в великом трауре.
В коридорах толпились студенты и тихо, почти шепотом, разговаривали о чем-то таинственном. Профессора успели побриться, но веселее от этого не стали. Торжественная печаль переживаемого момента лишь еще резче подчеркивалась видом их свежевыбритых лиц. Они говорили на темы истории древних вавилонян — "беспартийная" тема, казалось, была нарочито выбрана, чтобы уйти подальше в глубь веков от неприятной современности. Уборщицы, уже в белых халатах и красных платочках, поглядывали исподтишка то на студентов, то на профессоров, явно недоумевая, чего это люди повесили носы накануне столь великого события.
Только наш всеобщий любимец — швейцар Дедодуб — стоял на своем "революционном посту" спокойно и невозмутимо. Не без важности любил он повторять:
— Честно служил четырем царям и всех четырех пережил.
— Последним был Николай Кровавый. Сколько же вам выходит тогда лет, Дедодуб? — спросил я его однажды.
— Последним был Ленин, — увильнул он от прямого ответа.
Между прочим, когда я начинал просвещать Дедодуба, говоря, что Ленин вовсе не был царем, а был самым обыкновенным человеком, которого революция избрала своим вождем, старик ехидно улыбался, приговаривая:
— Да, Николай был человеком, Ленин был человеком, я тоже человек. А вот вы книжники, талмудисты. В книжках родились, в книжках и умрете, не послужив ни царям, ни людям, ни даже себе самим… Ох, жалкий народ этот книжный народ…
Но сегодня Дедодуб был именинником и готовился с достоинством открыть дверь перед пятым царем — Михаилом Ивановичем Калининым. Траур Института до него явно не доходил.
Между тем, Институт все больше погружался во тьму.
Порывшись некоторое время в эмигрантских газетах в парткабинете, я направился в актовый зал. Шептавшимся по углам я на ходу бросил:
— Скоро шесть, пойдемте на лекцию.
Но зал был наглухо закрыт. У входа караулило незнакомое мне лицо в штатском. Я вернулся к толпе и спросил:
— В чем дело? Будет лекция?
Никто не обратил внимания на вопрос. Только мой друг Сорокин подошел ко мне и едва слышным голосом процедил сквозь зубы:
— Дело плохо, очень плохо.
— А именно?
— Не знаю…
— Почему же ты думаешь, что плохо?
— Не думаю, а знаю.
— Так говори же, в чем, в конце концов, дело?
— Не знаю.
Отчаявшись узнать у Сорокина что-либо путное, я направился в учебную часть. Наша секретарша Елена Петровна, всегда веселая и предупредительная, на этот раз была тоже явно не в духе.
— Зубная боль? — спросил я.
— Хуже, — ответила она.
— Будет лекция?
— Не знаю.
— Простите, Елена Петровна, но я ничего не могу понять. Что у нас тут, "заговор глухонемых" организовался, что ли? Или мы находимся у порога всеобщего столпотворения?
— Вы попали в точку.
— То есть? — спрашиваю я.
— Значит: заговор и столпотворение. В ее тоне не было даже намека на иронию. Вошедший секретарь партийной ячейки ИКП Орлов попросил доложить Михаилу Николаевичу, что заседание бюро будет в парткабинете и что все ждут только его.