Итакъ, я въ четвертый разъ встрѣтился съ однимъ и тѣмъ же человѣкомъ. Онъ повсюду преслѣдуетъ меня, и я нигдѣ не чувствую себя въ безопасности отъ него, потому что онъ, того и гляди, вдругъ откуда-нибудь да вынырнетъ и повстрѣчается со мной въ самомъ неподходящемъ мѣстѣ.
Разъ я даже засталъ его въ моей собственной комнатѣ — въ Христіаніи…
Но я лучше разскажу все съ самаго начала.
Первый разъ я его встрѣтилъ въ Копенгагенѣ, на Рождествѣ, въ 1879 году; я тогда жилъ гдѣ-то въ Клярсбоденѣ.
Однажды сидѣлъ я въ своей комнатѣ. Да, я прекрасно помню, что я сидѣлъ и переписывалъ ноты. И я страшно ломалъ себѣ голову надъ этимъ, такъ какъ совсѣмъ не умѣю читать нотъ. Вдругъ въ мою дверь постучали тихо, глухо, точно женской рукой. Я крикнулъ: «войдите!», и онъ вошелъ.
Это былъ человѣкъ лѣтъ тридцати, блѣдный, съ мрачнымъ взглядомъ, узкими плечами, да, съ необыкновенно узкими плечами, и на одной рукѣ у него была надѣта перчатка. Въ дверяхъ онъ снялъ шляпу; подходя ко мнѣ, онъ не спускалъ съ меня своихъ черныхъ глазъ. Я продолжалъ сидѣть и писать. Онъ, прежде всего, извинился, что такъ непрошенно ворвался ко мнѣ. Онъ видѣлъ не разъ, какъ я входилъ и выходилъ изъ пансіона, и ему показалось, что мы старые знакомые. Не помню ли я его? Это было еще въ Гельзингёрѣ, когда онъ служилъ тамъ въ полиціи.
Но я никогда не былъ въ Гельзингёрѣ… Это какое-то недоразумѣніе.
Впрочемъ, можетъ быть, это было въ Мальмё. — Я никогда не былъ въ Мальмё. — Онъ назвалъ еще нѣсколько городовъ, и каждый разъ, когда я отвѣчалъ отрицательно, онъ говорилъ:
— Нѣтъ, подождите-ка, я вѣдь вполнѣ увѣренъ, что мы съ вами уже встрѣчались, я только не могу припомнить, гдѣ именно. — Въ концѣ концовъ, онъ назвалъ Христіанію, и я наполовину согласился, что мы, можетъ быть, дѣйствительно тамъ встрѣчались. Онъ какъ-то сразу лишилъ меня самообладанія, и я не могъ бы поручиться, что не встрѣчалъ его дѣйствительно въ Христіаніи.
— Впрочемъ, — замѣтилъ онъ, — я не имѣю сообщить вамъ ничего особеннаго. Мнѣ просто захотѣлось повидаться съ вами, какъ съ землякомъ и старымъ знакомымъ.
Мы поговорили еще съ минуту о самыхъ безразличныхъ предметахъ, которые теперь совсѣмъ испарились изъ моей памяти. Я только припоминаю, что все, что онъ ни говорилъ, было въ такомъ родѣ, что слова его можно было истолковывать какъ угодно. Какой-то особенный смыслъ скрывался подъ ними, да и вообще этотъ человѣкъ произвелъ на меня какое-то таинственное впечатлѣніе.
Поднимаясь съ мѣста, чтобы уйти, онъ еще разъ извинился, что пришелъ, и, между прочимъ, сказалъ слѣдующее:
— Я страшно скучаю, у меня нѣтъ положительно никакого дѣла или какого бы то ни было опредѣленнаго занятія. И вотъ, ради времяпрепровожденія, у меня явилась даже мысль дурачить полицію, но это до того легко и требуетъ такъ мало труда, что почти уже не занимаетъ меня.
Онъ говорилъ совершенно серьезно, но я принялъ это просто за шутку. Дойдя до двери, онъ еще разъ обернулся, точно ему внезапно пришла въ голову какая-то мысль, и пригласилъ меня вечеромъ того же дня пойти съ нимъ погулять, чтобы хорошенько возобновить старое знакомство. Я сначала было отказался, самъ не знаю, почему, но затѣмъ все же рѣшилъ отправиться. Послѣднее, что онъ мнѣ сказалъ, было предостереженіе не брать съ собой денегъ. — Никогда нельзя быть достаточно осторожнымъ съ деньгами, — говорилъ онъ, — а поэтому лучше всего, если я оставлю свои деньги у хозяина. Я, по правдѣ сказать, хорошенько не понялъ его, но на все отвѣчалъ «да» и обѣщалъ въ пять часовъ быть у «Коня» [1]. Послѣ его ухода я принялся раздумывать объ этомъ человѣкѣ и о томъ, что онъ говорилъ. Я находилъ весьма страннымъ его приходъ ко мнѣ. И зачѣмъ это онъ упомянулъ о деньгахъ? Сначала я нѣсколько удивился всему этому, но затѣмъ это выскочило у меня изъ головы; вѣдь путешествуя, люди такъ легко сходятся: совсѣмъ чужой человѣкъ превращается по прошествіи какого-нибудь часа въ товарища, чуть ли не въ друга.
Въ условленный часъ я былъ у «Коня».
Погода была мягкая, а дорога до того намокла отъ дождя, что намъ пришлось взять экипажъ; мы велѣли закрыть ландо и поднять окна. Мы ѣхали на западъ, мимо Лядегарда, вдоль аллеи Радисвейга и мимо водокачки. Во время пути мы почти ничего не сказали другъ другу, да и экипажъ страшно громыхалъ и мѣшалъ говорить. Когда мы проѣхали Грендальскій мостъ и стали приближаться къ Утерелефскому полю, мой спутникъ вытащилъ изъ кармана кусокъ бечевки и сталъ его вертѣть въ рукахъ, при чемъ пристально смотрѣлъ на меня. Въ экипажѣ было порядкомъ-таки темно, но все же я могъ различить его и отлично видѣлъ, что онъ дѣлалъ. Мы сидѣли рядомъ на задней скамейкѣ и наблюдали другъ за другомъ. Вдругъ онъ спросилъ меня:
— Надѣюсь, вы не трусите?
И при этомъ поднесъ бечевку къ самому моему лицу. Я разсмѣялся и сказалъ дрожащимъ голосомъ:
— Нѣтъ, да и чего мнѣ трусить?
Но я въ сущности дрожалъ отъ страха и уже подумывалъ о томъ, какъ бы дернуть за звонокъ, проведенный къ кучеру. Да, наконецъ, меня злило и то, что онъ продолжалъ играть передь моимъ носомъ этимъ кускомъ бечевки, и поэтому я приподнялся и пересѣлъ на переднее сидѣнье.
