Когда я была ребенком, у меня была своя тайна.
Об этой тайне никто не знал, я о ней никому не рассказывала. Просто боялась, что если все узнают, какая я на самом деле, от меня с отвращением отвернутся.
Меня постоянно мучил страх, что кто-нибудь поймет, какое ужасное существо скрывается под маской моей уступчивости и спокойствия. И все же никто ни о чем не догадался.
Я могла рассчитывать только на молчание, а так как мне приходилось все время помнить о том, что я должна молчать, тайна казалась еще мучительней. Вокруг не было никого, кому можно было довериться, никого, кто мог бы принять меня такой, какой я была на самом деле, и простить.
Я была очень плохая девочка.
Порочная.
Недостойная благородного дома, в котором меня приютили.
Зная это, я молчала и ни с кем не откровенничала. Что бы ни думали обо мне окружающие, я понимала: они не смогут заглянуть в мою душу очень глубоко и разглядеть там притаившегося зверька.
Этот хищный зверек жил в моем сердце. Именно он подталкивал меня утащить из кухни один из остро наточенных ножей мистера Тредвела. Обычно я наблюдала, как он точил ножи каждый вечер по понедельникам. Меня завораживало это зрелище, особенно мне нравился блеск отточенных лезвий.
Каждый понедельник мой зверек зорко наблюдал за тем, как мистер Тредвел клал нож в отведенную ему ячейку на специальной подставке, висевшей на стене достаточно низко, чтобы восьмилетний ребенок смог дотянуться до нее. Коварный голосок этого зверька льстиво и настойчиво нашептывал мне украдкой, что следует дождаться, пока совсем стемнеет, а потом прокрасться вниз и совершить то, что должно было свершиться. Нужно было только подвинуть табуретку поближе к плите, взобраться на нее и быстро схватить один из ножей. Какая мрачная награда за мою хитрость и осторожный расчет!
С этим трофеем мне предстояло вновь прокрасться в темноте вверх по длинной лестнице, держась за холодные перила и стараясь, чтобы ступеньки не очень громко скрипели под ногами. Нужно было пробраться на третий этаж дома в спальню моего злейшего врага и жестокого мучителя. Им была дочь хозяина дома — некрасивая коренастая девочка, которая была почти на три года старше меня. Я должна была нанести удар, когда она спала под красивым шелковым балдахином, сжавшись в комок.
Я отчетливо представляла, как все произойдет… Рука с ножом поднимется выше головы, затем резко опустится вниз, воткнув острие в тело, и ее исключительная голубая кровь, она так гордилась, брызнет фонтаном из глубокой раны.
Генриетта, урожденная Вульфберн, принадлежала к древнейшему английскому роду, жившему в Англии с незапамятных времен. Вульфберны сражались в одиннадцатом веке с Вильгельмом Завоевателем, сопровождали Ричарда Львиное Сердце в крестовых походах, плыли на корабле с Дрейком, когда он громил Армаду; гарцевали на породистых лошадях в свите короля Чарльза Второго во время его триумфального возвращения из Голландии.
Генриетте никогда не приходило в голову, что если покопаться в истории ее предков, то окажется, что начинали они с разгребания навозных куч или с размалевывания своих тел и плясок обнаженными вокруг огромных валунов. Но если бы даже такая мысль случайно появилась, Генриетта наверняка представила бы дело таким образом, будто ее предки были собственниками этой навозной кучи или что именно они заставили камень занять то положение, какое ему полагалось занять. Затем она бы поведала, что все они сделали правильный выбор в браке, что супруги хорошо ладили, превращая свои кучи грязи в ценную недвижимость, или совершали семейные пляски вокруг самых высоких камней, что послужило залогом крепкого и долгого союза. Мысленно я даже представляла эту картину: все предки, выстроившиеся парами и взявшиеся за руки, — надежная защита и гордость потомков, гарантия их чистопородных голубых кровей.
Все нашли достойных партнеров.
Как и ее собственные родители.
Но совсем не как мои.
Мои родители… Генриетта ни на минуту не позволяла мне забыть о моем низком происхождении, в то время как она была настоящей леди. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, ее издевательская улыбка стоит перед глазами, завитки жестких волос обрамляют рыхлые щеки, а пронзительный голос визжит в ухо: «Ты — ублюдок, а твоя мать — про…»
«Госпожа Генриетта!» — пухлые в ямочках руки миссис Северн, няни, закрывают рот воспитаннице, заставляют ее замолчать и успокоиться. Такая поспешность в первый раз вынудила меня задуматься, кем же в самом деле была моя мать. Но миссис Северн старалась не ради меня. «Леди, — наставляла она Генриетту, — не употребляют таких слов».
«Я ведь настоящая леди, правда, няня? — допытывалась Генриетта, освободившись из няниных рук. — А Джессами просто вульгарная уличная девчонка, которую не следовало брать в дом Вульфбернов. Тем более доверять ей».
Первая Джессами среди Вульфбернов была ее прабабушка, и, когда леди Вульфберн взяла меня в дом, мне дали это имя. Оно мне совсем не нравилось, но было приятно сознавать, что оно так раздражало Генриетту.
И уж, конечно, мое имя было гораздо красивее, чем ее.
Ее назвали в честь отца — Генри Эдварда, лорда Вульфберна, — скучного неинтересного человека, словно постоянно пребывавшего в летаргическом сне. Совершенно заурядный человек, он не говорил и не делал ничего, что как-то возвышало бы его над посредственностью; нудный, незначительный, он обожал дочь по той простой причине, что она носила его имя и была похожа на него.
