…Тут нам истопник открыл глаза.
…Всё теперь на шарике вкривь и вкось,
шиворот-навыворот набекрень,
и то, что вы все думаете день, то ночь,
а то, что вы думаете — ночь, то день.
Александр Галич
Солнечное
Как-то везло мне в жизни на генералов.
Родился племянником генерала Карина — правда, уже расстрелянного.
В восемь лет вселился в квартиру генерала Черняева — правда, уже превращённую в коммуналку.
В школе учился с сыновьями генералов — правда, только таких, которые не появляются на полях сражений, а правят нашими судьбами из своих кабинетов.
А в тридцать лет оказался обитателем двухэтажной каменной дачи генерала Куприянова — правда, всего лишь в должности истопника.
У генерал-лейтенанта Петра Андреевича Куприянова, в прошлом главного хирурга Ленинградского и Северного фронтов во время Второй мировой войны, кавалера многих орденов, академика, лауреата разных премий, было две дочери. Одна из них, очаровательная и добрейшая Ирина Петровна, вышла замуж за Владимира Дмитриевича Савицкого, который в 1964 году стал членом Союза писателей по секции перевода (он переводил на русский произведения чешских и словацких драматургов, был даже лично знаком с Вацлавом Ѓавелом). Загадочным образом новоиспечённый член союза был тут же назначен председателем Иностранной комиссии Ленинградского отделения. Мы догадывались, что на этом посту мог быть утверждён только представитель КГБ, но вслух обсуждать это было не принято.
Ко мне Савицкий с первых же дней знакомства проявлял неизменную доброжелательность. Это он включил меня в список участников конференции с финскими писателями, он рекомендовал для поездки в Югославию. И он же устроил меня истопником на генеральскую дачу, похожую на маленький особнячок.
Сам генерал Куприянов умер в 1963 году. Его дочери, с мужьями и детьми, жили и работали в Ленинграде. Но им очень хотелось иметь возможность приезжать на дачу и зимой тоже. Катанье на лыжах, снежные бабы для детей, с горки на санках — такое удовольствие в выходные и каникулы! Увы, отапливалась дача-особняк не дровяными печами, а водяными батареями. В кухне был установлен небольшой котёл, который нужно было кормить торфом круглосуточно — иначе вода замёрзла бы и разорвала трубы. Сливать воду, каждый раз уезжая с дачи? И в следующую субботу приезжать с детьми в промерзший дом? Да какая же мать согласилась бы на такой вариант?
Видимо, в разговоре с Савицким я как-то упомянул, что из-за тесноты нашей коммунальной квартиры вынужден снимать для литературных занятий комнатку в Павловске. И в голове его родился этот несложный план: я поселяюсь на генеральской даче бесплатно, но с обязательством топить её всю неделю, до приезда куприяновского потомства. Зимой 1966-67 года я заступил на вахту и честно нёс её все зимние месяцы почти три года.
Посёлок Солнечное (бывшее Ollila), в котором находилась дача, располагался на северном берегу Финского залива, в сорока минутах езды от Ленинграда. Дальше по железной дороге следовала станция Репино (бывшее Куóккала) с Домом творчества художников, потом Комарово (бывшее Келломяки), с Домом творчества писателей, потом — Зеленогорск (бывшее Териоки), и далее железная дорога уходила на Выборг. Граница между Финляндией и Россией до войны 1939-40 годов проходила по реке Сестре, протекавшей к югу от Солнечного. Даже во времена империи мера независимости Великого княжества Финляндского была такова, что на пограничной станции действовала таможня, а многие русские революционеры (включая Ленина) находили в Финляндии убежище, и царская полиция не могла там до них добраться.
Генерал Куприянов кончал Военно-медицинскую академию ещё до революции 1917 года, и, хотя дача строилась, скорее всего, после войны, в неё перекочевало множество примет и предметов «из мирного времени»: бронзовые часы с боем, фарфоровые расписные тарелки на стенах, табакерки, медные подсвечники, малахитовый письменный прибор. Особенную радость доставляла мне превосходная домашняя библиотека — я накинулся на неё с жадностью.
За два года, благодаря этой библиотеке, я смог заполнить много пробелов в своей читательской биографии. Но случилось и несколько разочарований. Помню, с каким наслаждением я прочёл драму Гюго «Рюи Блаз». На следующую ночь, предвкушая продолжение удовольствия, устроился под одеялом с тем же томиком в руках, открыл следующую драму и вдруг — что такое?! Стихотворные строчки будто заскрежетали, ломаясь рифмами и размерами. Только после этого я догадался взглянуть на имена переводчиков в оглавлении. «Рюи Блаз» был переведён Ахматовой, а следующая драма — Всеволодом Рождественским.
Другое разочарование случилось, когда я начал читать в томике Лермонтова роман «Вадим». Опять: первые страницы — наслаждение и предвкушение, а с четвёртой вдруг началось что-то неуклюжее и беспомощное, на уровне тех графоманских рукописей, что мне приходилось рецензировать в «Звезде». Впоследствии я полез в работы исследователей и выяснил, что существует только одно упоминание современника об этом произведении: да, девятнадцатилетний Лермонтов начинал роман из Пугачёвских времён, но потом оставил. Можно было бы ещё поверить в подлинность, если бы весь роман был одинаково бездарен — в юности такое возможно. Но так не бывает, чтобы автор написал первые три страницы блистательно, а потом пошёл бы строчить позорную чушь. Видный исследователь творчества Лермонтова, Ираклий Андроников, деликатно обходит вопрос об авторстве этого романа. В хранящейся в Пушкинском доме рукописи только титульный лист с рисунками и первая глава — с блёстками стиля и иронии — подлинные. Дальше идёт беспомощная тягомотина, накатанная фальсификатором к 1873 году — моменту первой публикации. Очень надеюсь, что рано или поздно какой-нибудь спектральный анализ бумаги страниц рукописи подтвердит моё убеждение и снимет с Лермонтова незаслуженное им пятно.
