В среду папа пришел с работы и с порога сказал Генке:
— Надо перекрасить лодочки у «катюши» в серебряный цвет. В субботу едем. Вот тебе краска, вот тебе кисть.
— С дядей Вавилкиным? — обрадовался Генка.
— Да. Всей артелью. На Култозеро.
Мама слушала этот разговор сначала молча. Сдерживалась. Расставила на столе тарелки, разложила вилки, ложки. Водрузила кастрюлю с борщом. — и как шваркнет крышку в угол!
— Уж лучше бы ты картежником был! Ей-богу! Лучше бы я за пьяницу вышла! Сам мотаешься и его туда же! И зачем я, дура, только верила…
— Мама! Ты нелогично рассуждаешь! — заерзал на стуле Генка.
— Да, Надя, ты нелогично рассуждаешь, — папа сказал эти слова медленно, с растяжкой. Наклонился, поднял крышку.
— Вот видишь! Этого ты хотел?! — мама ткнула в Генку пальцем. — Он во всем тебя копирует! Всё словечки твои! Нет! Не поедет! Не пущу! Ни за что!
— Успокойся, — папа посмурнел. — Вечером поговорим…
Обедали молча, в напряженной тишине. От обиды и разочарования Генке трудно было ложкой шевелить. Через силу вталкивал в себя борщ, но вталкивал, боясь лишний раз раззадорить маму.
— Ты подсоли немного, — предложил папа. — Солью, солью, а не слезой. — И тайком подмигнул Генке. Ничего, мол, держись! Генка воспрял духом и в ответ замигал глазами попеременно…
— Хорош борщец! Спасибо, Надюша, — сказал папа.
— Мама! А я добавки хочу! — вдруг осенило Генку.
— С чего это? Говорил — сытый? — недоверчиво нахмурила брови мама.
— Честное слово — хочу! — на круглом Генкином лице только радость здорового аппетита, ничего больше.
— Кушай и беги за Машенькой в ясли, — мама плавным движением подколола сбившуюся прядку, ее голос стал мягче, спокойней. — И Ричарда из садика забери. Один он два часа добираться будет.
О поездке на Култозеро не вспоминали, словно разговора не было.
Вечером, когда Ричард и Машенька уснули, Генка натянул носке и тренировочные брюки и крадущимся шагом выскользнул из детской.
В большой комнате, в кресле, перед телевизором с выключенным звуком сидела бабушка и, поблескивая вязальными спицами, смотрела кино про войну. Генка на секунду задержался — киноактер в красноармейской форме яростно разевал в немом крике рот, а глаза его были сухи и вежливы, — сразу видно, актер, а не красноармеец. Был бы включен звук, так, может быть, и поверилось, а без звука сразу видно — кто и что.
— Бегають и стреляють… две изнаночных. Стреляють а бегають… одна извороточная. Стреляють, касатики, все угомониться никак не могут, — услышал Генка бабушкино бормотанье. Она была туга на ухо и потому всегда выключала у телевизора звук: все равно не слышно, а так даже интереснее — смотреть и догадываться, о чем они руками машут. — Чего не поделили, касатики? Бегають и стреляють…
Дверь на кухне была притворена плотно, Генка приложился ухом, слов не разобрал и только по интонации родительских голосов догадался о конечном решении семейного совета. Мамин голос, жалующийся и побежденный, изредка прерывался короткими и веселыми папиными словами. Генка успокоился и пошел спать.
Ричард успел во сне развалиться поперек дивана фон-бароном, и Генка откантовал его к стенке.
Лег, задумался.
Сон не шел.
Тикали ходики за стенкой. В окнах стояла белая ночь. Тихая, недвижная, как экран испорченного телевизора.
Генка размечтался и стал подсчитывать — сколько ему до двенадцати осталось? Это еще целый год в четвертом, потом каникулы отгулять, и в пятом классе целую четверть отучиться — только тогда отец возьмет его на подледный лов, на зимнюю рыбалку…
«Катюша» — хитрая штуковина, состоит из двух лодочек, как катамаран, и скользит по воде, как воздушный змей по воздуху. На бечеве — поводки с «мухами» из перышек. «Мушки» прыгают по поверхности воды, хариус увидит, подумает, что стрекоза или водомерка, схватит и попадется на крючок.
Два дня Генка готовил и проверял снаряжение. Покрасил лодочки у «катюши» в серебряный цвет, который почему-то называется «алюминиевая пудра». Свил из тонкой проволоки два поводка для спиннинга, как папа показал, Начистил пастой блесны так, что при солнце на них больно глядеть, накопал литровую банку червей и смастерил для себя подводное ружье: на одном конце палки старая вилка примотана, на другом — резинка кольцом прибита. Если продеть руку в резиновое кольцо, натянуть его, ухватиться за конец палки у самой вилки, а потом как отпустить! — палка летит на два метра.
Отец осмотрел Генкино ружье и сказал, что «ерунда», но Генка не согласился. Жаль вот, акваланга нет.
Папа научил Генку сращивать порванные лески морским узлом и привязывать крючки «восьмерками», и Генка так навострился, что потом пришлось у Ричарда на ботинке один шнурок резать, — узел никак не развязывался.
Два дня мама не давала Генке покоя. То строгим голосом перечислит все «нельзя», то вдруг привлечет Генку к себе, вихры разгладит, коснется виска губами и жалостно и молча смотрит в глаза, словно Генка не рыбачить собрался, а на двадцать пять лет в солдаты к царю-батюшке забрит. От ее взгляда Генке самого себя жалко.
Утром, днем и вечером она повторяла и повторяла: «Мой чаще руки!», «В машине не прыгай — голову проломишь», «Купаться не смей — простынешь», «В лес один не ходи — заблудишься», «Мой чаще руки!», «Дурных слов от мужиков не слушай — хулиганом вырастешь», «Сырую воду не пей — дизентерия будет», «На голой земле не спи — радикулит схватишь», «Бойся клещей — энцефалитом заболеешь», «Сырую рыбу не ешь — глисты заведутся», «Чужих собак не гладь — лишай подхватишь», «И мой, мой почаще руки!».
![Девять возвращений [Повести и рассказы]](/storage/book-covers/ed/ed7af831d7446cc273c19395f0b07a748a40724c.jpg)
