Железный Ручей, Айзенбах — так назывался городок, десяток красных черепичных крыш, четыре десятка деревянных строений под ненадежной защитой низкой стены и неглубокого рва, прилепившееся к склону виноградной горы человеческое обиталище. Густая зелень виноградников поднималась все выше и выше, к самому небу, сочащемуся первым осенним дождем.
Сейчас от городка остались тлеющие руины. Белый дымок будет подниматься над разрушенными домами еще несколько дней — долго выходит жизнь из старых городков, подобных этому.
Иеронимус миновал чудом уцелевшие городские ворота (штурмовали, видно, с другой стороны). Пробираясь через завалы, прошел по тому, что еще недавно было главной улицей городка. На месте городской ратуши нашел большую кучу мусора, нелепо увенчанную разбитыми часами. И все это время чутко прислушивался к развалинам, зная, что всякая резня оставляет после себя живых. Но здесь, похоже, уцелевших не было. А может быть, успели уйти.
Брать воду из здешнего колодца не решился — кто знает, не набросали ли туда трупов. Он рассчитывал передохнуть здесь, выспросить дорогу до монастыря, расположенного неподалеку отсюда, в пятнадцати милях от Брейзаха. Теперь обо всем этом можно позабыть. Айзенбаха больше нет, и они не нужны друг другу — человек и город.
Иеронимус выбрался из города и сел на сырую траву, спиной к пролому в стене. Поглядел на горы, уходящие в небо, — вот бы идти по склону, пока не уткнешься носом в костлявые колени святого Петра. Привычным движением разложил на коленях холщовый мешочек, вытащил кусок хлеба и четверть головки сыра, снял с пояса флягу.
Здесь почти не пахло гарью. В воздухе висел стойкий запах свежевскопанной земли, как будто поблизости трудился усердный огородник. Прищурившись, он различил во рву у подножья сторожевой башни более светлый участок и небрежно набросанные куски дерна. Иеронимус хорошо знал, что означает эта свежая земля. Не спеша перекусил, выпил из фляги несколько глотков красного вина, разведенного родниковой водой, аккуратно прибрал в мешок остатки трапезы. И только после этого пошел в сторону башни.
Те, кто закапывал в общую могилу мертвецов Айзенбаха, работал небрежно, с привычным равнодушием, набросав землю и дерн на сваленные в беспорядке трупы. Иеронимус остановился над могилой, чтобы прочитать молитву, и вдруг замер посреди слова. Из ямы явственно доносились голоса.
Нет, он не ошибся. Могила не была спокойна. Еле слышное бормотание, вздохи, всхлипывания. Потом срывающийся юношеский голос перекрыл все остальные. Иеронимус почти въяве видел человека, у которого может быть такой голос: очень молодого, надменного, непривычно растерянного. Юноша читал на латыни, сбиваясь через слово.
— И пошлю на него моровую язву и кровопролитие на улицы его, — прочитал он, судорожно перевел дыхание, глотнул, прежде чем продолжить: — и падут среди него убитые мечем, пожирающим его отовсюду…
— И узнают, что я — Господь,[1] — заключил Иеронимус, когда юноша замолчал, словно у него перехватило горло.
Иеронимус опустился на колени, приблизил лицо к свежей земле, набросанной на могилу.
— Эй, — негромко позвал он, — вас закопали живыми, люди?
Тишина.
— Я помогу вам, но и вы должны себе помочь, — повторил Иеронимус. — Много ли в этой могиле живых?
Голоса словно исчезли. Потом юноша, бывший, видимо, среди них признанным за главного, отозвался:
— Ни одного. Все мы мертвы.
— Откуда же ты говоришь со мной?
— Из глубин, — был тихий ответ. — Где червь их не умирает, и огонь не угасает.
— Ты священник, сын мой?
— Я был капелланом, — сказал юноша.
— Кто остальные?
И голоса из могилы заговорили — заторопились, засуетились, перебивая друг друга:
— Мы были жители этого города.
— Да, мы из Айзенбаха, из Железного Ручья, господин.
— Граф Эйтельфриц отдал нас на разграбление своим головорезам, иначе ему было не расплатиться с солдатами, которые сражались за него в Брайсгау.
— «Все, что возьмете в Айзенбахе, — ваше», — так он им сказал.
— Но и мы положили пять храбрых человек из отряда, покуда добыли свои кровные денежки, — ворчливо произнес хриплый мужской голос, и тут же завизжали женщины:
— Убийцы! Ироды! Будьте прокляты!
— Суди нас теперь по нашим делам, — сказал тот же хриплый голос.
Иеронимус покачал головой.
— Пусть судит вас тот, кто выше меня, — сказал он.
— Всех нас, не разбирая, сунули в одну могилу, — жалобно проговорила какая-то женщина.
— Ни одной молитвы не прочитали над нами, — добавила другая.
— Все мы попадем в ад, — заключила третья. — А я каждое воскресенье ходила в церковь — и все без толку из-за проклятых ландскнехтов.
— Потому что их капеллан тоже был убит.
— Сунулся грабить, а я пальнул ему прямо в харю из пистолетов, — похвалился низкий мужской голос. — Я был булочником, но мог за себя постоять. Скажите, господин, теперь я проклят, как все эти убийцы?
— Раскаяние убивает грех, — ответил Иеронимус, — исповедь выносит его из дома, а епитимья погребает.
Булочник шумно вздохнул.
— Они выбросили своего капеллана в ров вместе с его библией, облатками и распятием.
— Капеллан наемников — такой же проклятый богом еретик, как они сами,
