Свора пропащих - [3]

— Мартин не дотянет до вечера, — сказала женщина, невидяще глядя капитану в спину. Она прошла немного вперед, задрала юбки и на ходу полезла в телегу.

— Сука, — сквозь зубы вымолвил Ремедий, вытер каплю крови, попавшую в глаз и посильнее налег плечом.

Мартин лежал головой ко входу, и его закаченные белесые глаза слепо уставились на Эркенбальду. Он был еще жив. Губы умирающего шевельнулись, широкая борода задергалась.

— Пришла, — хрипло вымолвил он и перекатил голову — слева направо, справа налево.

Женщина молча устроилась рядом, уставилась в сторону.

— Что приперлась? — повторил умирающий. — Полюбоваться, как я сдохну?

— Да, — не поворачиваясь, сказала Эркенбальда.

Телега несколько раз дернулась и остановилась. Похоже, завязла всерьез. Донеслась брань Ремедия, который часто поминал «проклятую бабу».

На мгновение Эркенбальда высунулась из-под навеса, гаркнула на солдата, окатив его проклятиями, и снова вернулась к Мартину.

Он тяжело дышал, широко открыв рот и блестя зубами.

— Давит, — выговорил он, наконец.

— Это бесы у тебя на груди сидят, — отозвалась женщина, но перекреститься поленилась.

— Монаха не нашли? — спросил Мартин и осторожно перевел дыхание — боялся закашляться.

Эркенбальда расхохоталась ему в лицо.

— Монаха тебе! Монах тебя благословит, пожалуй… прямо в ад!

Мартин хрипло вздохнул.

— Устал я, — сказал он.

Снаружи опять загалдели голоса. Потом кожаные занавески отодвинулись, и показалось незнакомое лицо мужчины лет сорока. За ним маячила сияющая физиономия Ремедия — как будто невесть какой алмаз в грязи отыскал.

— А еще говорят, что молитвы не помогают! — сказал он. — Гляди, что я выудил в луже! Монах!

— Тьфу! — от души плюнула Эркенбальда.

Монах в темной мокрой рясе пристально посмотрел на нее.

— Ты действительно веришь, что из встречи со мной тебе может приключиться дурное? — с интересом спросил он.

Эркенбальда проворчала:

— А то, крапивное семя.

Внимательные светлые глаза монаха разглядывали ее так, будто пытались прочесть что-то сокровенное в простой душе маркитантки.

— Да сбудется тебе по вере твоей, женщина, — сказал монах и, протянув руку, с неожиданным проворством схватил ее за волосы и вышвырнул из телеги в жидкую грязь. Лошадка испуганно шарахнулась назад, но телега ее не пускала. Бедная кляча заржала, и Ремедий подхватил ее под уздцы.

Не обращая ни на кого внимания, монах запрыгнул в телегу и опустил за собой занавески.

Мартин рассматривал неожиданного исповедника без всякого интереса. Глаза его уже туманились.

— У нас с тобой мало времени, — сказал ему монах.

— Из какой задницы ты вылез, святоша? — осведомился умирающий.

— Какая разница?

— И то верно. — Мартин опустил ресницы. — Скажи, это правда, что на груди у меня сидят бесы?

— Нет, — тут же ответил монах. — Во всяком случае, я их не вижу.

— Так и думал, что проклятая сука все врет.

— Ты умираешь, — сказал монах негромко. — Тебе лучше примириться с небом и с самим собой.

— Я ландскнехт, — проворчал Мартин. — Мы все тут прокляты. Ты видел наше знамя?

— Да, — сказал монах.

— Я сам купал его в крови. — Мартин открыл глаза, яростно блеснул белками.

— Я отпущу тебе грехи, — спокойно произнес монах. — Для того меня и позвали.

— Ну, спрашивай, только учти: я перезабыл все молитвы. Ты уж подскажи мне, какие слова принято говорить на исповеди.

— Не надо слов, какие принято говорить. Ты еще помнишь десять заповедей?

— Я убивал, — заговорил Мартин, прикрыв веки. — Я крал. Я лжесвидетельствовал. Я прелюбодействовал…

— Значит, госпожа Осень приходит к деревьям, а не к людям, так, мама?

— Да, сынок. К людям приходит только Смерть.

Когда тело Мартина, завернутое в старую мешковину, забросали сырой землей и воткнули в свежую могилу две палки, связанные крестообразно, капитан жестом подозвал к себе монаха. Тот подошел, почти не оскальзываясь на мокрой глине, остановился в двух шагах, откинул с лица капюшон.

Нехорошее лицо у монаха. Угрюмое, с тяжелым подбородком, рубленым носом. И губы сложены надменно, изогнуты, как сарацинский лук. При виде таких служителей божьих суеверные бабы спешат обмахнуться крестом.

— Уж очень вовремя ты появился, — сказал ему Агильберт вместо благодарности. — Мои люди впали бы в уныние, если бы знали, что им предстоит умереть без исповеди.

— Иисус сказал: «Исповедуйтесь друг другу», — напомнил монах, глядя на капитана своими странными, очень светлыми глазами.

— Всегда лучше, когда работу делает профессионал, — возразил Агильберт. — Мои ландскнехты обучены убивать. Смею тебя заверить, они делают это добросовестно. А ты обучен отпускать им грехи. Пусть каждый будет занят своим делом, и в мире воцарится госпожа Гармония.

Монах шевельнул бровями и еле заметно раздвинул губы в усмешке, которая была и не усмешкой вовсе.

— Ты что-то хотел мне сказать.

— Да. Оставайся с нами, — прямо предложил Агильберт. — Ты бродяга, как мы, привык к походной жизни. И ума у тебя побольше, чем у нашего Валентина. Не станешь соваться под пули.

— Валентин? — переспросил монах. — Так звали вашего капеллана?

Агильберт кивнул.

— Храбрец был, — добавил капитан, желая показать этому незнакомому монаху, как велика понесенная отрядом потеря и как мало надежды ее возместить.