Дождь вновь припустил. Пришлось пересилить себя — вытащить руку из теплого кармана и поправить чуть съехавший набок капюшон. Ткань плащ-палатки даром, что прорезиненная, казалась влажной, склизкой на ощупь. Меня аж передернуло. Небось, опять какую гадость из города принесло. Вытер я пальцы о штаны — мало ли что. С вечера спрячешь грязную руку в теплый карман, а на утро клешню вытащишь, а то и того похуже. СПб он СПб и есть, никогда не знаешь, какой сюрприз он тебе преподнесет. И хоть сидел я у самого огня, инстинктивно подвинулся к костру. Хотя куда ближе то? Пламя и так брови палило, лицо жгло. Но костер, он костром, а промокнешь, замерзнешь и все… Город больных не любит. Он и здоровых-то не очень жалует, все норовит больными сделать, искалечить, а больным тут и вовсе хана.
Потом я голову поднял. Смотрю, Болтун над костром навис. Колдун, да и только. Над котелком застыл, уставился в варево, губы скривил в зловещей усмешке, ноздри раздул, козлиную бородку вперед выставил, словно не фасолевую похлебку варит, а зелье заговоренное. Из-за вибраций горячего воздуха от костра, казалось, что губы Болтуна шевелятся, словно он про себя читает сложное заклятие. И одет он не по-местному в каком-то ватнике драном, треухе.
Слева — Дикой нож полирует. Знаменитый клинок. Не финка, а произведение искусства, такие еще в середине прошлого века зеки в тюрьмах делали. Клинок тонкий, длинный, трехгранный, видать из напильника выточенный. Рана от такой штуки заживать будет раза в три дольше, чем от простого ножа. Рукоятка трехцветная, наборная…
На привалах Дикой всегда этот клинок полирует, потому и Дикой. Ноги он, как и я, чуть ли не в огонь сунул, капюшон надвинул, нахохлился, и знай себе тряпицей по сверкающей стали водит. Сосредоточенно работает, словно в этом весь смысл жизни его. Только никто никогда не видел, чтобы Дикой этим ножом пользовался. Для обыденных дел у него другой нож есть — охотничий, а трехгранная финка — для дел особых. И мне про те дела лучше и не знать вовсе. Меньше знаешь — крепче спишь.
Чуть дальше остальные искатели сгрудились — Гера, Гвоздь, Волк, Бес. А может и не искатели они вовсе, может бандиты или стрелки-наемники. Кто ж разберет? Все вооружены до зубов, в армейских брониках. Да, в общем, мне-то какое дело. Меня Эдичка пригласил, барыш пообещал, вот теперь из-за жадности своей сижу посреди леса под открытым небом, мокну.
Хотя с другой стороны в лесу классно, не то, что в городе. Там можно на чудиков или мутантов напороться, а то еще того хуже, на спецназ. Если мутанты — то еще туда-сюда, отобьешься или смоешься. В воздух пострелял, пошумел, пару гранат кинул, они и разбежались. А вот спецназ на такое фуфло не купишь. С ними надо или сражаться до конца или договариваться, что само по себе противно натуре любого искателя. А куда деваться? Или к стенке по закону военного времени, будто войн какая сейчас идет, или помогай военным, о чем бы не попросили; помогай, но, естественно, в пределах разумного. Только вот с разумом у них последнее время туговато… А про чудиков я и вовсе говорить не хочу. Кто его знает о чем они думают. На то они и чудики. Могут на обед пустить, а могут одарить, и вмиг станешь миллионщиком…
И еще запахи! В городе чем пахнет? Смертью. Словно те трупы, что давно скелетами стали, все еще по подвалам гниют. А здесь!.. Я поглубже вдохнул аромат сырых сосновых веток, смолы, запах костра, смешанный с запахом вареной фасоли и тушенки. Мне показалось, стоит закрыть глаза и все это исчезнет. Не будет ни Болтуна, ни Дикого, ни Гвоздя, ни остальных. Залив. Рыбалка в ночное. Вокруг раскинулся мир не знающий ни чудиков, ни федералов спецназовцев, ни мутантов — «Мир До» — как называет его старшее поколение. До того, страна развалилась, и коллайдер рванул. Тогда все по-другому было, жизнь иной была.
Только об этой жизни в тот вечер мне помечтать не пришлось. Стоило мне глаза закрыть и мысленно переместиться лет этак на двадцать назад, присесть на камень у полосы прибоя, Болтун мне в ухо как гаркнет:
— Не спи, парень, замерзнешь…
От неожиданности я аж подскочил. Разом вся сонливость с меня слетела. А остальные у костра на меня уставились, смеются.
— Ты чего, Болтун, сдурел? — говорю. — Ты меня заикой сделаешь.
А Болтун на меня смотрит. Глазки щурит, и хитрые они, шаловливые, словно у кота, который сметану всю слопал, и не попался. И в самой глубине этих зенок-щелочек огоньки — искорки. Или это отблеск пламени костра?
— Это ты Угрюмый сдурел. Нельзя в этом лесу спать. В больших парках в городе спать можно, в зданиях проверенных можно, даже тут, за переездом в лесу спать можно, а здесь нельзя.
Я вновь внимательно на Болтуна взглянул, исподлобья посмотрел, нехорошо так. Меня в свое время за этот взгляд Угрюмым и окрестили.
— И чем же этот лес, остальных хуже? До города рукой подать, опять же предместье Царского села, там народу полно, да болота рядом, ни один федерал не сунется…
