Не умираем от чахотки
И не стреляемся всерьез.
Наш век, стремительный и ходкий,
Летит вперед, как тепловоз.
Давясь слезой, седея с горя,
Шепча: «О, с этим мне не жить!»,
Три раза в год бежишь на море —
И все четыре, может быть.
Под жакарандой и баньяном,
Неловкий гринго, шут и фат,
Валяешься смертельно пьяным
И зришь перед глазами ад.
О, как мы не нужны! И надо ль
Причин доискиваться до?
Гори, звезда моя, не падай,
И, сердце, покрывайся льдом.
Что обольщения и страсти,
Что терпкой музыки глоток!
Раскрасьте иль обезобразьте —
А мир прекрасен и жесток.
Залечивай шрамы, ожоги
И рваные раны разлук.
Кругом дураки и дороги,
И жизнь ускользает из рук.
Под вольную музыку смерти
Душа отцветет, яко крин.
…Цыгане танцуют в концерте,
Смугляночка бьет в тамбурин, —
Чума ли пирует привычно,
Любовью ли горло полно…
Век выдался — страшный, обычный,
Блистательно в нем и темно.
Свобода — пьянáя-дурная,
По головы, как по грибы…
Пусть сильными нас вспоминают,
Не помня, как были слабы.
Как скажешь в лоб — потом, жалея,
От острой мечешься вины.
Темны созвездья, и аллея
Темна, и помыслы темны.
И море, щурясь и мерцая,
Шумит, зовет, вгоняет в дрожь.
И ты, судьбы не отрицая,
Навстречу ей легко идешь —
С бутылкой крымского портвейна
Наперевес, с огнем в груди,
Столь белокожа и лилейна,
Что хоть умри и пропади.
И чем все кончится однажды?
Все той же вечною тоской,
Бессмысленной и острой жаждой,
Во тьму протянутой рукой.
Ах, погибать ни за полушку —
Какой в том лад, какой в том мед?
И горлица зовет кукушку —
Да, видно, без толку зовет.
Мой кораблик, скользящий над бездной —
Лишь один из других рыбаков,
И трепещет в руках бесполезный
Блестких слов небогатый улов.
Что ты скажешь мне, друг мой, на это —
Правишь путь ли, за мною скользя,
В ожидании скорого лета
И расплаты за все, что нельзя?
Ах, что пели, и что мы творили,
И душа прикипала к душе…
А о чем мы с тобой говорили,
Я всего и не помню уже.
Если мы покидаем друг друга — ответь, ответь! —
Если сердце пошло в отказ и привычно лжет,
Призывая тебя на разлуку, на казнь, на смерть,
На погибель, твердя, что вовсе и не живет,
Что мертво давно, что закончился этот фильм,
Этот варварский блеск, и пурпур, и шелк любви,
Что отброшено бремя страсти, и Иггдрасиль
Прорастает сквозь дух и тело, и вот — живи,
Как умеешь, и ты сопрягаешься с пустотой
И стираешь нервы о камни своих потерь,
О шершавость боли, когда ты опять — не с той,
И в крови, убаюкан, дремлет до срока зверь,
Если лживость сердечная вдруг в полный рост встает,
Отмахнуться уже не выйдет, но как с ней быть?
Непривычный тебе, но знакомый мне оборот —
Надоевшая, злая насмешка моей судьбы.
Что тебе до моих забот с полученьем виз,
До щенков пушистых, волчат для моих саней,
Жеребят шестиногих и хрупких холодных вис? —
Спит валькирия, спит — и на фьорды глядит во сне.
Мы не те и не с теми, но сердце умеет лгать,
И слова наши лгут, и, укутавшись в пустоту,
Замирают от сна и нежности в двух шагах,
Трепыхаются яркими зябликами на лету.
Что нам делать с этим разбросом, раздраем, раз —
Общенностью наших дней, с глубиной родства
Потаенной, что навсегда отличило нас
От других живущих? Что мне твои слова,
Препинанья знаки, запинки на хлипкой лжи,
Спотыканья тире на боли твоей-моей —
Там, где чувство долга поставило рубежи…
Обещать, что не будем брать их? Давай, сумей…
Что нам делать с этим родимым пятном любви —
Развернуть драккары и плыть к своим берегам?
Но трепещут спящие звери у нас в крови:
Златоглазый Слейпнир и синеокий Гарм…
Любишь меня, говорю, так люби и так —
С этой вот чехардой из друзей, собак,
С нервами, фибрами, жабрами и вообще,
В розовой шубке и в черном, как ночь, плаще,
С ножками, запинающимися в такт,
С жизнью, в которой, как ни крути, бардак,
С пыткой бессониц и горечью через край,
С каждым, кому шепчу я: «Не умирай!»,
С этой звездой во лбу… Солоней морей
Слезы мои, вот такую меня согрей:
Руки и волосы — все во мне хорошо, —
С сорванным голосом, вывернутой душой.
Порываешь навеки с предателями, лжецами.
Отравили собаку — и новую в дом берешь.
И бормочешь под нос: «Мы во всем виноваты сами».
И, рыданье сглотнув, твердишь себе: «Ну, так что ж!»
Смерти, жизни, судьбе — счет кому выставлять к оплате?
На какую звезду загадать, чтобы боль прошла,
Если помнишь: в чужой рубашке ты, как в халате,
По утрам на почти любимом плече спала?
На Рифейские горы ложится рассвета кромка.
Детям Гипербореи по силам любой обвал.
Лижет руки щенок, а под сердцем болит негромко:
Ты-то помнишь, кто прежде ладонь твою целовал.
Но пока на морозе глотаешь дым пахитосок,
Пепел Кубы сбивая на блесткий уральский снег,
Твой пушистый и злой распрекраснейший недопесок
Никакой беды не подпустит к тебе вовек.
Пион уклоняющийся — от
Армии или налогов?
Малиново-розов его живот,
Уклончивый недотрога.
Пион не скажет ни да, ни нет,
Хоть к стеблю приставляй пистолет,
Он — неговорливый.
Сажаю его под сливой.
Сидеть, говорю, не пересидеть,
Пока за тобой не придет смерть,
Цветочная злая смерть,
Железная, быстрая, чик — и все!
Ничто тебя не спасет.
Хрустальной пыточной твердь.
Будешь мертвый стоять и гореть,
Пунцоветь и розоветь.
А из целебного корешка
Сделают лекарство для плаксы и дурачка.
