Нынче издаётся много мемуаров. Ещё больше — пишется. Удачи — редки, удачи подлинные исчисляются единицами. Воспоминания Бориса Бернштейна — редчайшее исключение. Жизнь Б. Бернштейна, блестящего либерала — гуманитария, известного ученого, сохранившего нравственное и профессиональное достоинство в самые лихие времена, рассказана им с талантом одарённого литератора и тонкой ироничной мудростью. Свидетель своего века, участник и аналитик научной и художественной жизни России XX‑XXI столетий, Бернштейн написал великолепную книгу.
Михаил Герман
Для историка завтрашнего дня и для сегодняшнего читателя мемуары Б. М. Бернштейна представляют первостепенный интерес. Содержательные, ярко и остроумно написанные, эти очерки живо восстанавливают уходящую эпоху, значение которой мы только начинаем понимать сегодня.
Борис Моисеевич — крупный искусствовед, автор многих замечательных работ, равно высоко оценённых специалистами и публикой. Я уверен, что, подобно другим книгам Бернштейна, его мемуары найдут восторженного, преданного читателя.
Александр Эткинд
Диалог есть цепь или венок фрагментов. Переписка есть диалог большего масштаба, мемуары же — целая система фрагментов…
Фрагмент, словно маленькое произведение искусства, должен совершенно обособляться от окружающего мира и замыкаться в себе, подобно ежу.
Фридрих Шлегель
Что до моих личных склонностей, то я охотнее всего оказываю услуги умершим: они не могут себе помочь и тем больше, мне кажется, нуждаются в нашей помощи. Это проявление благодарности, и притом в ее наиболее чистом виде.
Мишель Монтень. О суетности
Автор призывает тени в поисках оправдания
Рене Магритт, мастер визуальных парадоксов, как‑то нарисовал курительную трубку и надписал — «Это не трубка». Мишель Фуко сочинил по этому поводу остроумное эссе. Первый шаг в его замысловатых рассуждениях — и самый простой — был тот, что нарисованная трубка на самом деле не трубка, а рисунок. Вслед за Магриттом я мог бы прибавить к заглавию этой книжки подзаголовок «Это не мемуары». И, вслед за Фуко, пояснить, что это лишь некая симуляция мемуаров, рисунки, изображающие мемуары.
Если бы я вел дневники, записывал собственные и чужие мысли по поводу выдающихся или заурядных событий, собирал и систематизировал документы, особенно — относящиеся к себе самому, я бы, возможно, написал настоящие мемуары. Но ничего такого не было. Я всегда беззаботно относился к современности — словно бы она вовсе не становится историей со скоростью времени, но должна длиться вечно. Теперь приходится рассчитывать только на свою неверную память.
Я выбрал для заголовка метафору колодца. Возможно, тут сыграла свою роль безмолвная подсказка Томаса Манна. Помните, с чего начинался его роман о библейском Иосифе? «Прошлое — это колодец глубины несказанной. Не вернее ли будет его назвать просто бездонным?» Манн говорил об исторической памяти народов. Но персональная память ей в чем‑то подобна. Забывание не образует дна, забытое просто уходит на другую глубину и нечаянно может всплыть.
Собранные здесь отрывки написаны в разное время и по разным поводам, отсюда неизбежные различия в выбранной оптике, в интонации и стилистике. Многое тут — об ушедших. Не раз бывало так, что утрата близкого человека, друга, требовала немедленного отклика. Случались и другие причины. Ворот колодца начинал со скрипом вертеться — и из глубины удавалось поднять толику живой воды. Иногда поверхностная рябь позволяла различить неясно отраженные черты повествователя, а за его силуэтом — серые небеса эпохи, в которую ему случилось родиться.
Трудно вытянуть в одномерную нить повествования то, что Б. Р. Виппер назвал однажды «толщиной времени». Конечно, рассказчик один, но вокруг разыгрывается множество параллельных сцен. Уже поэтому я не собирался сочинять мемуарную книгу: с самого начала понимал, что придется по нескольку раз возвращаться в одно и то же место. И затем, пока вспоминаешь, время идет, мемуарное поле расширяется. Поэтому честный мемуарист знает, что сочинение мемуаров — занятие субъективно бесконечное. В конце, разумеется, будет точка, но поставит ее не он.
Ясно, что тут записано куда менее того, что я хотел бы и мог рассказать. Я говорю не обо всех, ох, далеко не обо всех, кто этого заслуживает. Но пока — вот столько. Не исключено, что я вспомню еще кое‑что. Рыхлая форма собрания фрагментов открыта. Ибо прав был Фридрих Шлегель: мемуары на самом деле — не что иное, как система фрагментов. Даже и не система. Не надо притворяться, что это не так, и заполнять пустоты между блоками бесцветным связующим.
Вот почему в качестве введения я позволил себе поместить отрывки из интервью, которое было задумано некогда для таллиннского журнала «Kunst». Ответы не были опубликованы в связи с безвременной кончиной журнала. Вопросы, которые задавала проф. Криста Кодрес, затерялись, но они легко восстанавливаются из ответов. Коллега Криста умеет спрашивать — и потому мои ответы могут служить своего рода биографическим каркасом, кое‑как собирающим автономные фрагменты, «подобные ежу».
Заранее предупрежу о том, чего здесь нет и чего не будет в других моих мемуарах, если таковые появятся. В нынешнем разливе воспоминательной литературы нет недостатка в бесстыдных исповедях — всё на продажу! — и сплетнях о других. Я полагаю, что жизнь каждого человека принадлежит ему прежде и более всего — и никто не вправе совать свой нос куда не просят. Сокровенными вещами, своими и, тем более, чужими, торговать нельзя. Здесь исповеди будет ровно столько, сколько требует необходимость и позволяет чувство меры. Интимных сплетен и вовсе нет. Любители таких вещей могут закрыть книгу, не читая.
