Жили вшестером в просторном пятистенном доме, выстроенном после войны: Мазунин с женой — бабкой Клавдией, дочь Людка с мужем да трехлетним Федькой и Юрка, сын. Он тем летом уехал в город поступать в университет после школы и поэтому отсутствовал при разговоре, положившем начало цепи событий странных и неожиданных.
За семейным ужином старик, до этого непривычно тихий, вдруг брякнул, часто помаргивая:
— Это… к авдокату седни ходил!
— Нашто? — удивилась старуха.
— Да так, — сопнул носом Мазунин. — Разводиться с тобой буду, вот нашто.
— Не болтай! — отмахнулась бабка Клавдия. — Допивай чай да ступай в огород — картошки на завтра принеси.
— Все, значит, разузнал, — снова забубнил дед, — как и что. Дом отспаривать не стану — живите, а я — отделюся от вас. Или совсем уйду. А может, и уеду.
— Ты чего, пап? — насторожилась Людмила. — Вправду, что ли?
— Да врет он! — визливо крикнула бабка. — Перед детьми да внуком хоть бы постыдился. Болтает невесть чего.
Мазунин поднялся, пошел из горницы. Возле двери остановился и глухо сказал:
— Не за что стыдиться-то. И ты на меня не ори. Я, может… жениться ишо буду, вот!
На улице сел на лавочку, закурил. Спустился с крыльца зять Володька в грязной робе. Присел рядом.
— Далеко собрался? — спросил Мазунин.
— Да в гараж пойду. Стартер замучил, зараза.
— А-а…
— Слышь, пап, ты — шутку пошутил, нет?
— Больно надо, шутки с вами шутить. Как сказал, так и будет.
— Вон оно как. Даже уходить надумал. Куда, ежели не секрет?
— Тебе-то что? Надоели вы мне. А старуха — первая!
— Володька поднялся, вздохнул:
— Дело твое, конечно. Может, и вправду… черта ли с ними, с бабами?
— Ай ты сгулял? — навострился Мазунин.
Да кого там! — махнул рукой зять.
Назавтра Мазунин ушел рано и вернулся аж к вечеру. С порога весело гаркнул старухе:
— Пиши заявление!
— Куды?
— Да на развод-то, куды! Пойдем подавать.
— Никуды я не пойду! — огрызнулась бабка Клавдия. — И не нужно мне твоих разводов. Куды надо — сам можешь убираться! Не помрем как-нибудь. Ох, горе. И что за идол на меня навязался?
— Ку-уда это я пойду? — так же весело запел Мазунин. — Не-ет, нету у тебя правов так говорить, потому как мы покамест в законном браке состоим. Вот когда оформим все честь по чести, тогда — другое дело, а теперь — уж извиняй, я тут хозяин.
Старик сел у окна и стал вяло жевать помидорину. Вдруг увидал в окошке неизвестно откуда появившегося сына, сорвался с табуретки и вылетел в сенки.
Юрка молча прошел мимо него в ограду. Мазунин — за ним.
— Что молчишь-то, — заорал он.
Юрка обернулся к нему:
— Что, разве не ясно?
— Дак писал — дескать, четверку по математике получил.
— А за сочинение — пару!
Мазунин потоптался, вздохнул:
— Ну, что теперь. Робить иди!
— Куда ж деться, если ума нет.
— Ну, что уж ты… А не надо было шары загибать, гаденок! Один хакей в башке. И в кого ты такой утлой? — задумался старик. — Вроде и драл тебя как следует.
— Да, в кого же, интересно? — поддакнул Юрка и фыркнул. — Проблема, батя!
Мазунин постоял и, повторив еще раз: «Ну, робить иди…» — поплелся в избу.
Дома Юрка сел есть, и мать с жалостливыми вздохами стала рассказывать, какое беспутство затеял отец на старости лет.
— О, какой страм! — ныла она. — Женихаться у вас на глазах. Скажи ты ему, Юр!
— На ком женихаться-то? — спросил Юрка.
— А я почем знаю? — завопила мать. — Ты вон кого спроси, варначья его жи-ись! — она ткнула пальцем в сторону скромно притулившегося на пороге старика.
— На ком, пап? — обернулся к нему Юрка.
— Посмотреть надо! — беспечно пожал плечами отец. — Вон Нюрка Буракова холостая, да у Лизки Кетовой мужик прошлой год помер. Мало ли на ком, вам-то что за дело?
— Ты ишо Любоньку свою родимую спомни! — заголосила старуха. — Весь город знает, что ты с ней путался, как с войны пришел.
— А может, и так! — твердо сказал Мазунин. — Может, и спомню! Это видно будет! — Он встал с порога и потянулся за папиросами.
Юрка только и смог выдавить растерянно:
— Ну, даешь ты!
— Что, что даю? — Отец остановился посреди кухни и поглядел на Юрку.
— Да видишь… Я спервоначалу-то думал — любовь, может быть, у тебя, то, другое… А ты вон оно что — лишь бы от нас уьраться! Ну, спасибо. Всегда со мной так: одно за другим! Не везет, гадство.
Мазунин закурил, подошел к сыну и положил руку ему на плечо. Тот передернулся.
— Да ты это, не больно серчай, сынок! — с каким-то бульканьем в голосе выкрикнул отец. Губы у него повело в сторону: вот-вот заплачет. — Ты вот что пойми: ведь я помру скоро. Что там, лет двадцать от силы протяну. А как мне эти двадцать годов прожить? В огороде копаться да смерти в рот глядеть? Да рази ж я так жить-то хочу? Ить я человек ишо! Эдак-то я проснулся недавно и думаю: помри я счас, сию секундочку, и — как будто так и надо: схоронят, речи над гробом прочитают, — славной, мол, путь прошел товарищ… И вы — погорюете, конечно, да и … сколько можно? Люди-то, они одинаково переживут: что я теперь, что через двадцать лет скончаюсь — старик ведь! А мне, милок, разница большая: это мои годы-те, не чужие! У вас, молодых, своя теперь жизнь, а у меня — где она, своя-то? Рази ж я живу теперь? Так… обитаюсь! Эх-ха, Юрка, маленек ты ишо — это понять! — Голос у него оборвался, он выскочил из избы.
