Спеть бы, да тошно,
Спеть бы, да не о чем,
Жизнь это, просто жизнь…
Странная ты штука, моя жизнь. И выбрана ты не мной. В день моего появления на свет ты вошла внутрь меня — случайно, самозванкой, не заботясь о том, подойдешь ли мне. И я изрыгаю тебя — слишком ты заставила меня страдать. А теперь твой черед помучиться: ты не интересуешь меня больше.
Спеть бы, да сердцу
Душно, неможется,
Ненависть это, ненависть…
Знаю: ты всего лишь продажная девка, убогое чувство, но ведь любви во мне больше не осталось — и я прикипаю к тебе. Ненавидеть — это все еще существовать, представлять себе, что можно строить планы на будущее. Мой план — отмщение. И пожалуйста, не разочаруй меня.
Спеть бы, да зябну,
Камнем гранитным
Стынет рука, рука моя…
Ты писала стихи, рисовала солнышки и дарила ласки. В юности вела за собой чувства и сопутствовала безумствам. Теперь, моя верная сообщница, умоляю — перестань дрожать в тот миг, когда должна будешь убить.
Спеть не получится,
Рядом попутчица —
Смерть это, просто смерть…
Старая отвратительная приятельница, ты прикидываешь опасности, с которыми я столкнусь. Эксперт в области риска, надеешься сцапать меня до назначенного срока. Не лги, лицемерка, твои слуги с косами поджидают, сглатывая слюну в предвкушении: «Хочешь сойти с предначертанного пути? Что ж, давай, тупица, ждем тебя на повороте!». Их угрозы мне до одного места, решение принято, я больше не боюсь их кос — орудий смерти!
Вот начинается
Путь-путешествие —
Катит мой поезд, катит…
Твои серые вагоны и станут сценой моей пьесы.
Общество задыхается, беззаконие душит его, плутократы правят миром.
Народ не в силах выносить, но никто не борется.
Скованный по рукам и ногам, он вопиет в бездействии.
Протесты бесплодны. Я перехожу к делу.
Республика отдала богу душу, мерзавцы убивают и грабят в полной безнаказанности. Во имя новых идей — якобы гуманистических — полицейских обратили в мальчиков для битья, судьям затыкают рот, газеты находятся под жестким контролем. Только безумцы осмеливаются бунтовать. Что ж, к черту мораль, этику, законы, написанные под убийц, мошенников, клятвопреступников! Назад, в первобытное состояние, теперь я верю только в свое правосудие.
Око за око, зуб за зуб. Через пару минут я казню двух людей.
Одного «с особой жестокостью», как напишут газеты. Чушь собачья! Чудовище будет наконец наказано по заслугам.
Впервые за все время, что я жажду этой минуты, слава богу, или слава дьяволу, или тому, кто не существует — моя душа иссохла, я верую теперь только в пустоту, — он наконец мой, полностью в моей власти. О нет! Тебя здесь недоставало! Заткнись, совесть, во мне больше нет жалости! И меньше всего к этому куску дерьма, насосавшемуся человеческой крови: он издохнет, как клещ.
Я вижу его в конце коридора, в купе первого класса — сидит, как Будда, напротив своего сторожевого пса. За окном проносится Бургундия. Он смотрит, как на землю опускается вечер. Осенью в это время склоны холмов точно вспыхивают, окутанные сиянием, величественные, словно их писал Тернер[1].
Тип, что сопровождает клеща — пес, готовый вцепиться в глотку. Он читает порноиздание, написанное спермой. Покрытый прыщами и шрамами, этот парень — настоящий дегенерат. Не знаю его имени, в общем-то, мне на него плевать. Не повезло ему оказаться здесь. Что ж, тем хуже для его тушки, придется убрать и шестерку.