Силецкий Александр Валентинович
Смотрела в прорезь синевы...
- Поиграйте со мной, - неуверенно сказала она и потянула его за рукав. - М-м?.. - Он рассеянно глянул на нее сверху вниз. - Чего тебе, детка? - Поиграйте со мной, - повторила она. - А сама ты не можешь? - Но вы только взгляните! Они просили, чтобы я показала их кому-нибудь... - Кто - они? - Марсиане. Они... такие тоненькие, и маленькие, и блестящие, что я называю их лучиками. А они - откликаются. Правда, смешно? Серыми неуклюжими птицами над пляжем носились обрывки газет. Иногда они пролетали так близко, что можно было прочесть заголовки каких-то статей, шапки передовиц, различить фотографии, где с сухой дотошностью фиксировались разные события во всех концах земли. Наверное, все это имело глубокий смысл для тех, кто выпускал материалы в свет, а также и для тех, кто ежедневно прочитывал эти материалы, еще пахнущие свежей типографской краской, - имело смысл, как и все вообще, созданное на злобу -дня в тот же самый день. Но теперь, когда десятки, сотни глаз торопливо или внимательно пробежали по одним и тем же строчкам, выловили из них все необходимое для себя, когда эти строки, мелькая на шелестящих листах, серыми птицами принялись носиться над опустевшим пляжем, смысл написанного бесследно испарился, потому что никто уже не нуждался в нем. Тени умерших витали над землей, чтобы воскреснуть на следующее утро. Брезентовые тенты на длинных тонких ножках нелепо и одиноко торчали вдоль линии морского прибоя, отделенные от него несколькими метрами тусклого влажного песка. Пасмурные сумерки на взморье - унылая пора. Словно внезапно накатила осень... А лето и солнце отлетели в прошлое, когда газеты еще чинно шелестели в чьих-то руках, когда под тентами лениво шевелились и изнывали от жары и пляжной скуки сотни обнаженных тел. Родившись вместе с утром, летний день к трем пополудни выдохся, увял, не дотянул до финишной черты... Полдня он убил на поиски жилья. В гостинице останавливаться не хотелось - он опасался неожиданно столкнуться с кем-то из знакомых: расспросов и разговоров потом не оберешься, - а домики на морском берегу уже были все сданы. В итоге пришлось располагаться в дорогом и неуютном "люксе" - такие помпезные номера администрация всегда оставляет "про запас", на случай появления какой-нибудь Личности; он же, имея в кармане свое писательское удостоверение, вполне мог сойти за таковую. Две комнаты, сверкающая ванная, отдельный туалет, широкая двухспальная кровать, тяжелый гардероб, диван, картина на стене (паршивенькая репродукция "Мадонны" Рафаэля), радиола, ковер на полу, полированный письменный стол с массивной лампой и чернильным бронзовым прибором - все это сразу запечатлелось в его мозгу, лишь только он захлопнул за собою дверь. Он усмехнулся, открыл окно, плюхнулся в кожаное кресло в углу и как-то вдруг сразу обмяк. Он устал. И от дурацкой бессонной ночи, проведенной в душном вагоне, и от бесплодных блужданий в поисках жилья, и, главное, от всего, что было до этого: до внезапной смены настроения и неожиданного бегства - в ночь, подальше, к морю, неизвестно зачем... Он исписывал каждодневно груды листов, издавая одну книгу за другой, изобретая всевозможные чудеса, которых не было и быть не могло, по вечерам собирался с друзьями и дурил, развлекался, старел... Все было. Не хватало лишь одного. Ему не хватало Чуда. Он понял это только теперь, когда вырвался из круга постоянных дел и настырных знакомых, бежал за сотни километров, точно глупый мальчишка, очертя голову летящий из-под родительского крова, чтобы где-то там, в неизвестном направлении и в неизвестном измерении времен, найти нечто удивительное и желанное, чему навряд ли можно подыскать четкое определение в человеческом языке. Ему казалось, что он знает жизнь, понимает людей, что изобретать невероятные истории, от которых у простаков голова кругом идет, - его счастливая судьба. Он заблуждался. Годы летели, и чувство удовлетворения пропадало, таяло, и на смену ему все чаще приходили неуверенность, мучительное ощущение - "пища о возвышенном, о чудесах, я не оставил им места в своей жизни: иные миры давно уже кормушка для меня, и только..." И вот он здесь, у моря. Сидит и ждет. Чего? Он вздохнул. Пожалуй, все закончится банально, ну, а в общем - как всегда: пробудет здесь еще немного, погуляет и вернется, и вновь замелькают привычные лица - должно быть, посмеются чуток над его внезапным исчезновением и забудут, до другого дня рождения, - и прежние заботы утянут в свой круговорот, и он напишет новую книжку, не очень хорошую, но и не слишком плохую, занимательную, средненькую, с крепкой фигою в кармане, вовсе не шедевр. Шедевр будет после, наверное не скоро, или так и останется ненаписанным просто руки не дойдут: он создал себе репутацию заурядного, но преуспевающе-уважаемого писателя, может быть модного в какой-то мере... Сам в этом виноват. Всю жизнь он боялся, что у него ничего не выйдет, его забудут - в лучшем случае, когда он умрет. И он писал, писал до полного изнеможения, и знал, что пишет ерунду, возможно более красивую и внешне более глубокомысленную, чем это удается другим, но все равно - не это будет жить. Не это! А браться за иное не хватало духу... Тот момент, когда он расправит наконец-то плечи, сминая ту серость, в которую сам себя засадил, поднимет голову и увидит синее небо над собой, хотя бы клочок, прорезь синевы, - да, тот момент отодвигался в бесконечность. Новая книга, за ней - еще одна, еще... Все - завтра, завтра... Желая глянуть в прорезь синевы, он опускал взор долу. Вздорный фантазер! Играл словами, точно кубиками, а кто-то возводил из них дворцы... Да, выстроить себе дворец и поселиться в нем... Зажечь повсюду свечи, устраивать балы, изысканные званые обеды... Музыка - негромкая и нежная, причудливо-зовущая игра вина в бокалах, тончайшие запахи невиданных кушаний и - благообразные, почти святые лица тех, кто призван был на трапезу в парадный зал дворца... А он боялся, трусил воздвигать дворцы, воздушные соборы и постоянно опасался - вот чудак! - что мессы в них служить придут другие. Он возвел бы мавзолеи, но не мог смириться с тем, что в каждом из них остальные отгородят место для себя. Это казалось кощунственным, бесчестным. И в собственное оправдание он думал так: что же останется мне самому? Подвалы, сырые кельи и темные ниши, где я смогу незаметно, спокойно истлеть? Он не мог взять в толк, что так великие и выживают. Наверное, и впрямь он не был гением. Увы! И вот теперь он бежал, постыдно бежал, прорвавшись сквозь ночь к морскому берегу, к уютному креслу, в котором сидел уже битый час, не зная, чем заняться, бежал с тяжелым сердцем от всего знакомого и надоевшего, чтобы отринуться от этой тяжести здесь и - вместо нее - поселить в своей душе чудо... Какое? Он сам не представлял. Верующий, чья религия - поиски веры. Да-да. Слишком много было слов. Он устал от них. От всей обстановки, в какой они произносились. Он поднялся с кресла. Прошелся несколько раз по комнате, попробовал, как задвигаются шторы, отворил дверцу пустого шкафа и снова закрыл, потом заглянул в ванную, проверил краны, слепо уставясь в зеркало перед собой, потом бесцельно поиграл ключами от номера и наконец, круто повернувшись, вышел в коридор. Он решил прогуляться к морю и полюбоваться на закат. Он двигался неторопливо по этажу, по лестнице, а из-за дверей то доносились звуки рока, то негромко, под гитару, пели романтическую песню, то возбужденно о чем-то говорили - если закрыть глаза и только слушать, можно было представить себе на мгновение, что находишься в космическом корабле, и голоса эфира, эти блуждающие осколки чьего-то далекого и, вероятно, уже угасшего сознания, яростно бомбардируют, сплетаясь и расходясь, усиливаясь и затихая, обшивку корабля, и проникают внутрь, и тщетно взывают, взывают, взывают... Но вскоре резкие, крикливо-беспорядочные звуки смолкли, им на смену пришло ровное, глухое рокотание, и он обнаружил тогда, что стоит по щиколотку в пене морского прибоя, а кругом на пляже - ни души, и небо сплошь затянуто тучами. Никакого заката не было. И тут он вдруг понял, что никуда отсюда не уедет, что каждый вечер - есть на небе тучи или нет - будет выходить, как сейчас, к морю, слушать шум волн и смотреть туда, где должно зайти солнце. Что это даст ему? Успокоение? Вряд ли. Чувство радости? Абсолютно никакой. Нужно просто смотреть, ни о чем не думая, любоваться и интуитивно постигать гармонию, краски, движение волн, все, что находится перед глазами, - а смысл искать во всем этом, право, ни к чему. Если во всем отыскивать смысл, каждому шагу приписывать какое-то значение, то очень скоро либо запутаешься совсем, либо, наоборот, придешь к такому ясному пониманию происходящего, что жизнь внезапно сделается разделенной на мельчайшие, геометрически правильные фигуры, которые словно выложены в одной-единственной плоскости, и даже больше того - в одном-единственном измерении. А это уже никуда не годится. Он будет приходить сюда и глядеть на закат. И - ждать чуда. Такого, которое нельзя понять, даже если этого очень и очень захотеть. И тогда он, быть может, успокоится... Он даже не заметил, как сзади, неслышно печатая следы на влажном песке, подошла маленькая девочка и остановилась рядом с ним. - Марсиане? Как лучики? Он усмехнулся..... Пожалуй, это тема для рассказа, подумал он. Игра в чудо - в то самое время, когда ожидаешь его с минуты на минуту и знаешь: ничего не произойдет. Вероятно, он напишет об этом - сегодня же, как только вернется к себе в номер. Постарается все разложить по полочкам, всему найдет свое объяснение и посмеется между строк: вот - чудо, которое я разобрал на составные части, теперь-то вы видите, что это уже вовсе не чудо, во всяком случае для меня, иначе бы я не сел за пишущую машинку. - Что ж, - сказал он, беря девочку за руку, - если тебе так хочется... Покажи мне твоих марсиан. Они шли по пляжу довольно долго, покуда не очутились наконец перед полуразвалившимся каменным домом. Унылое запустение царило кругом. Ветер гулял между щербатыми стенами, и сухо шуршал под ногами песок. - Вот здесь, - сказала девочка. - Нужно спуститься в подвал, и там мы их увидим. Они каждый вечер приходят сюда. - А ты не боишься? - Что вы! Нет, конечно. Они очень добрые. Когда вы познакомитесь... Он обернулся. По-прежнему серыми неуклюжими птицами над пляжем носились обрывки газет, и брезентовые тенты на длинных тонких ножках, похожие на гигантские поганки и увядшие цветы одновременно, толпились в отдалении, и раньше времени потемневшее небо, сплошь обложенное тучами, тяжелым пологом скатывалось к горизонту, туда, где должен пламенеть закат, - все в мире осталось по-старому, ничто не предвещало надвигающегося чуда, которое впоследствии будет описано и, тем самым, беспощадно выведено из разряда сверхъестественного. - Идемте же, - нетерпеливо проговорила девочка. - Уже - пора! Это длилось какое-то мгновение: мимолетный, случайный поворот головы - и все... Давным-давно придумал он себе лицо - даже не лицо придумал он, а так, одно лишь выражение, два-три штриха к портрету Чуда, в которое пытался верить и не смог... И вот теперь давно забытые черты вдруг проступили, ожили на миг, из подсознания рванувшись в явь, по прихоти судьбы - мелькнули и пропали, и растворились в летних сумерках, как сигаретный дым. Лоб внезапно покрылся испариной - нет-нет, не может быть, конечно, ерунда, все глупая игра теней. Поскольку, если здраво рассуждать... Но выражение! - Да, я иду! - с неожиданной решимостью сказал он. - Я - сейчас. Они спустились по стертым каменным ступеням, перешагнули через кучу глины и щебня, повернули направо и очутились в совершенной темноте. Он машинально полез в карман - брякнули спички, но девочка крепко схватила его за рукав. - Нет, - прошептала она. - Свет зажигать нельзя. А то мы не увидим... - Ну ладно, - согласился он. - Как знаешь... Где же они, твои марсиане? Он все еще пытался быть ироничным - игра, игра... Девочка замерла - и вдруг звонкий голос прорезал тишину: - Вот они! Идут сюда! Видите? Он уставился в темноту и покачал головой: - Нет, ничего не вижу. - Ну, как же так?! - с отчаянием воскликнула девочка. - Глядите, впереди, прямо перед вами, открывается дверь. Видите? Синее небо и зеленая трава, и солнце светит... И они стоят на пороге - как маленькие лучики! Синее небо, подумал он, светит солнце... Господи! А за спиной на самом деле - вечер, и облака стелются над морем... Ты хочешь, но боишься... Глянуть в прорезь синевы, когда кругом все серо. Ну, почему, почему я не могу? Или действительно забыл совсем, как ждал когда-то... Замкнулся в скорлупе, уютной, тесной? Вздор? И тут он понял, что никакого рассказа сегодня не напишет, потому что всю жизнь умел писать только о чудесах, в которые не верил сам, потому что он вообще в чудеса не верил и помчался за ними за тридевять земель. Все было. Не хватало одного. Чуда наяву. Чуда! - Как ты это делаешь? Как ты можешь видеть их? Покажи. Нужно маленькое усилие, совсем крошечный толчок - всего-ничего... - Дайте руку, - сказала девочка. - Не бойтесь. Ладно? И тогда он УВИДЕЛ...
