Было душно. Сонное утро обещало жару, неподвижный воздух пах морем и шашлыками. Разнеженные курортницы, колыхая зонтами, текли вдоль бульвара – на пляж. Их краснощекие мужья расстегивали пуговки полотняных костюмов, жадно пили холодный квас и целебную минеральную воду. Лениво проезжали извозчики, спешили по своим делам потные коммерсанты и подтянутые офицеры, вразвалочку прогуливались молодые люди неопределенных занятий. Стоя в жидкой тени подле входа «Астории», беспризорник Митяй скверно играл на скрипке. Занятие это вызывало в мальчишке тоску, но другого способа заработать на хлеб он не знал.
Ему хватало трех песен – жалостливой «Раскинулось море широко», блатной «Мурки» и «Марсельезы». Однообразно водя смычком по струнам, Митяй мечтал: как напьется холодной, аж зубы ломит, воды из Кринички. Посидит на теплой траве башенного пригорка, поглазеет, как торопятся в порт заграничные корабли и снуют у длинного мола рыбацкие лодочки. Поймает кузнечика, зажав в кулаке, будет слушать, как тот трещит. И отпустит – всякой твари нужна свобода…
Чудной долговязый фраер остановился у тротуара, прислушиваясь к хромоногой мелодии. Не товарищ – одет шикарно, ботинки начищены, усы щеткой. Но и не господин – лицо старое, мятое, кулачищи, как у грузчика, плечи ссутулены. На иностранца похож. И взгляд тяжелый, пронизывает насквозь, словно крючок червяка. Чего уставился?
Сделав жалобное лицо, Митяй усердней запиликал смычком – может, фраер захочет башлей отвалить. Тщетно. Долговязый дернул усами, скривился и пошел себе прочь. Ну и пошел он! Пугать еще будет, и не таковские пугали!
Шли часы, солнце грело все громче. В голосах продавцов появилась дремотная хрипотца, бродячие псы, чаявшие поживы, разлеглись под акациями, подставив мухам репьястые животы. Поток курортников оскудел – полдень. А денег в картузе почитай не прибавилось. Не хватит даже откупиться от вредного Бачи, взрослого парня, которому Митяй «служил» с весны за право ночевать в подвале на Галерейной. Голод не так страшил – в июне можно и наловить рыбы, и выпросить у торговки залежавшийся пирожок, и пробежаться по садам, от пуза налопаться шелковицы, черешни и абрикосов. Это зимой в городе страшно, а летом ништо, жить можно. Подумаешь, Бача сунет пару раз в зубы или возьмется «Москву показывать». Или вовсе не появиться в подвале, пойти поплескаться в море, а после заночевать на пляже под старой лодкой?
Посмотрев на ленивые лица прохожих, Митяй решил: «До первой монетки играю, а потом на Карантин». Можно кликнуть с базара однорукого Алабаша – вдвоем купаться веселей, цыганенок хороший товарищ, не подлый, не жадный. Прошлой зимой он выучил Митяя пиликать на скрипке и отдал ему свой инструмент. Алабаш был из даулджи, его отец и братья играли на свадьбах и до сих пор играют под Ялтой. А калека отбился от табора из-за увечья, чтобы не быть обузой большой семье.
Блестящий гривенник шлепнулся в картуз, умиленная дама в платье, похожем на пестрый торт, слащаво улыбнулась Митяю. Ее сыночек, розовый пузырь в матросском костюмчике, показал беспризорнику язык. Дело сделано! Облизнув пересохшие губы, Митяй в последний раз завел заунывное:
– Тарай-рай-тарай-рай-тарай-райрайрай…
Его ждал летний день, заросший упругой травой теплый пригорок, ледяная вода и темный сок шелковицы. Ноги уже карабкались по отполированной временем мостовой, перескакивали овражки, цеплялись за камешки Круглой башни, разбрызгивали соленую пену. Руки трогали шершавые бока раковин, гладкую гальку, скользкую чешую бычков и мягкую, словно кожа, кору черешни. Над вихрастой, нечесаной головой хлопали крылья чаек…
– Значит, ты музыкант? – На Митяя свирепо смотрел давешний долговязый фраер. В одной руке он держал потертый черный футляр, другой ткнул прямо в грудь мальчишке. – Ты смеешь играть, не зная ни одной ноты! В твоей пиликалке нет голосов моря и ветра, грома любви и крика отчаяния, она мертва и смердит, словно дохлая кошка. Неужели тебе не стыдно?!
Гонит, что ли? На всякий случай Митяй выронил инструмент, захныкал:
– Я больше не буду, простите, дяденька! Отпустите сироту бесприютного…
– Будешь! Ты посмел выйти на улицу, показать людям свое искусство и поэтому будешь играть, мальчишка!
Щелкнул футляр, на свет явилась потертая скрипка с прорезями на деке.
– На, владей! И играй, сейчас же. Изо всех сил, как только можешь, понял? Ты музыкант, а не плесень канавная. Ну!!!
Большие ладони незнакомца дрожали, как у заправского пьяницы, капли пота катились по бледному лицу. Бешеные глаза просверливали насквозь, доходя до самой середины души. Перепуганный насмерть Митяй думал порскнуть к бульвару, затеряться среди толпы, но руки сами собой протянулись вперед, и на грязные ладони беспризорника опустилось легкое дерево.
Первый звук оказался гулким и долгим, как «боммм» вокзального колокола. Покорные струны отозвались смычку, истосковавшись от немоты. Что-то внутри мальчишки откликнулось и зазвенело вслед. Пальцы вывернулись, словно чужие, застонали растянутые сухожилия, сухое дерево корпуса больно прилегло к подбородку. И полилась музыка.
