Завороженность жизнью
Вместо предисловия
Наступают дни пустые, чёрные, и тогда кажется, что вот-вот, прямо за поворотом, ждёт тебя конец. Это состояние приживается: просыпаешься с тревогой, и весь день не в радость. Возвращаясь мысленно в прошлые годы, удивляешься, насколько жизнь была беззаботна, каждый листик, кусочек голубого неба, ожидание встречи с неизведанным — все было окрашено трепетом.
И, казалось, этому нет конца.
По природе я унаследовала характер как бы ветреный, сходилась с людьми легко, но расставалась тяжело, от разлук надолго оставались осадок в душе и рубцы на сердце. Однажды я услышала: «Вот ты сильная, перестрадаешь, а потом как птица феникс возрождаешься».
И вдруг как занавес упал. Вмиг плотной стеной отгородил сцену от зала, оставив меня вне пространства. Определить, где я и что со мной, было немыслимо.
Наплывали детские воспоминания, тянуло перелистывать альбомы со старыми фотографиями, хотелось уединения, пеших прогулок, перемены мест, и казалось, что если слетать в Африку к дикарям и крокодилам, то перешибёт тоску, но это было лишь миражем надежд, а потому никуда я не улетала и продолжала нести свинцовую тяжесть на сердце. Установилось тягостное предчувствие чего-то неминуемо плохого. В пустоте ночей, с блуждающими тенями на потолке, отдалённым плачем ребенка, с отсчетом слонов и баранов, которые так и не ввергали в сон, а только возвращали в какие-то неведомые и давно забытые деревенские тёмные поля и навозные запахи, ночь сменялась тяжёлым утренним забытьем.
Я пыталась вспомнить, с чего всё началось? Вырисовывала картинки, анализировала; невозместимость утрат и одиночество давили и вырастали огромным утесом. Возвращаясь к годам своей зарубежной жизни, я, конечно, могла только радоваться и никак не применять к себе слово «изгнание». Ещё лет двадцать назад ностальгически зазывали родные места, но жизнь сложилась так, что Франция мне стала второй родиной.
Эта многомесячная тоска началась со смерти мамы. Она уходила пять лет, телесная оболочка держала тисками, а душа выстраданно просилась наружу, и, видимо, от этого сопротивления мне казалось невыносимо тяжко сознавать мамину свинцовую привязанность к миру — к мирскому. Уже ведь и удовольствия она не получала, а всё равно улыбалась — хотя бы мне. Это оставалось у неё до конца.
Как менялось состояние самой души в этом полутеле? Как знать, может, и она то выпархивала за окно и смотрела с соседнего дерева на лежащую в своей огромной кровати старую женщину, а потом, передохнув, глотнув свежего воздуха и погревшись под лучами солнца, опять влетала через форточку в удушливое и полутемное пространство с полуопущенными шторами, с характерным запахом старческого умирания и, смилостивившись надо мной, но не над мамой, опять занимала свое место в исхудавшем и уставшем от жизни теле девяностопятилетней женщины. Несколько раз за эти годы мне казалось, что Господь уже отмерил её дни, особенно когда были микроинфаркты, операция шейки бедра, накопления жидкости в легких, многочисленные падения с длительными пребываниями в больницах, когда врач давал сорок восемь часов… Но каждый раз, как бы в насмешку, плоть вновь соединялась с душой и неземные силы, а точнее, современная медицина заставляли это маленькое ссохшееся существо, похожее на скрючившегося дождевого червячка, выпрямиться… для следующего этапа страданий. Да и как тут не задуматься, если передовая наука, спасающая и продлевающая нам жизнь, приносит столько же радостей, сколько и страданий. В стремлении к вечной жизни, а у многих и вечной молодости, работают механизмы не божественные, совершенно иные: мы научились спасать людей от рака, инфаркта, спида; пересаживать почки, сердце, заглядывать в тайну рождения, узнавать в утробе матери пол младенца, годами поддерживать человека в коме, продлевать жизнь стариков и смертельно больных и с легкостью решать проблемы суррогатных матерей.
Медицина почти сравнялась с библейскими чудесами (так ей горделиво кажется), но пока она не может воскресить Лазаря и, совершенствуя свои эксперименты по продлению жизни во благо «жертвы», привносит тяжелые испытания. Когда это касается нас или близких, то решение мы принимаем быстро, мы знаем, что есть благо! Мама могла бы умереть на тридцать пять лет раньше, от рака, но ей сделали успешную операцию, потом была сломана шейка бедра, ей грозила инвалидность или смерть — опять спасли, затем инфаркт, и вновь медицина продлила ей жизнь… Её оболочка укрепилась и смогла дожить до девяносто пяти лет, но ее мозг чудеса медицины не смогли обновить. Ещё не придуманы витамины и стимуляторы, которые могли бы остановить распад серого вещества. Наблюдать деградацию и превращение человека в несущество — ужасно, утешает только, что сам человек это вряд ли осознает. Хотя однажды, сидя на краешке кровати, она, как бы вернувшись из своего неведомого мира в реальность, сказала: «Я не знаю, что со мной происходит. Где я?»
Многажды я пыталась вернуть её из неведомого мира, как бы полукомы, из сенильности, этой старческой вселенной небытия, в которой пребывает человеческая душа. Родным советуют с этим бренным телом постоянно делиться новостями, проявлять нежность, целовать, показывать фотографии и возвращаться к прошлому в разговорах. Говорят, помогает и случаи успешного вытаскивания на свет божий из «ниоткуда» — есть. А вот усохшее сознание моей состарившейся мамочки никакими разговорами и показами картинок из прошлой жизни омолодить не получалось… Но что было с душой? Если материальная телесность, состарившись, деградирует, а потом и вовсе умирает, то ведь наша душа не имеет возраста! Когда мы молимся о наших близких, мы общаемся с их вечными душами, и вряд ли случайно так замечательно устроена память, что перед нами встает облик не больного или дряхлого человека, а — во цвете сил и полного радости.
