История басмаческого движения в Туркестане полна драматических сцен. Там разыгралась, возможно, одна из последних битв средневекового мира, уже не понятного для нас. Повороты человеческих судеб были настолько необычны и полны тайн, что вполне могли сравняться с развязками из «Тысячи и одной ночи». По-разному простились со своей жизнью мятежные вожди. Если, например, Мулат-бека разрубил до седла красноармеец 2-го Ташкентского кавполка в случайной ночной стычке недалеко от Карамет Нияза, то Джафар-хан погиб от пули, пущенной в затылок одним из ограбивших его адъютантов во время спешного отступления и перехода иранской границы. Покинутый своими джигитами умер от холеры, свирепствовавшей в Тибризе, Ахмет-ходжа, и никто не знает, где его могила. Лишённый путей к отступлению, окружённый в одном из кишлаков, вспорол себе живот Измир-бек. А такие вожди, как Рахмонкул, Хауз-хан, Ата-бек, Муэтдин (Курбаши), были расстреляны по постановлению Ашхабадской ЧК.
Но среди всех судеб и смертей, освещённых идеей ислама и обагрённых кровью тысяч людей, пожалуй, самой странной является история Сары-хана, уже забытого сейчас, но не менее знаменитого, чем Иргаш или Джунаид-хан, тогда, в начале двадцатых. Когда 25 октября 1917 года границу России и Ирана пересёк паломник в белоснежной чалме, с двухметровым посохом, с поседевшей острой бородкой, офицер-пограничник не обратил на него никакого внимания. Паломник, как и тысячи других, направлялся к священному городу Мешхеду. Офицер прочитал разрешение на паломничество мусульманских духовных лиц, вернул документ и пропустил путника, подняв пограничный шлагбаум, с которого ещё смотрел в сторону Ирана двуглавый орёл. Но человек в чалме ушёл не сразу, он почтительно поклонился и лукаво улыбнулся, моргая прищуренными большими глазами, будто вдавленными в лицо. Сверкнули его белые редкие зубы, и он что-то пробормотал себе под нос.
Пыльные ветры, пробегавшие по дорогам, сопровождали паломников, идущих и возвращающихся. Последние, не раз обернувшись назад, кидали в сторону святого города придорожные камни, ибо не зря говорила молва: «И камни идут в Мешхед».
Он давно уже мечтал поклониться могиле имама Резы[1]. И вот, наконец, к исходу пятого десятка его мечта сбылась: он стоял на окраине Мешхеда, в самом центре которого сверкал золотой купол мечети, а возле неё уже видна была нескончаемая очередь паломников. Каждый держал в руке записку с вопросом к имаму, они бросали их, подходя к его склепу, сквозь золочёную решётку. В каждой записке была монета. Бросил записку и он. Придя на следующий день и отыскав среди вороха клочков бумаги свой — с именем и ответом, паломник поспешил развернуть его и прочитал: «Твой дом горит! Дело имамов в опасности! Что же ты медлишь?»
Жарким летом 1921 года от Красноводска до Маргелана, на всём протяжении Туркестана, ещё недавно покорённого генералом Скобелевым, свирепствовали многочисленные банды мусульман, объединённые священной войной против неверных джихадом и зелёным знаменем Пророка.
Возвращаясь после очередного набега на железнодорожную станцию Тополиная, отряд Сары-хана направлялся к кишлаку Фараб. Он ехал впереди своих воинов в белой папахе, на белом арабском скакуне-иноходце. Уже вечерело, и джигиты, завидя костры селения, стали погонять коней. Солнце погружалось в барханы, лица воинов блестели как медные сосуды. Тени всадников вытянулись и были похожи на мифических чудовищ, стерегущих страну вечности.
Волной, почти не оставляя следов, проползла испуганная конским топотом серебристая кобра. Ветер шуршал в саксауловой роще, обещая миру и людям ночную прохладу после дневного изнуряющего зноя. Меланхоличный верблюд пережёвывал колючки, готовый стоять здесь ещё тысячу лет. В показавшихся среди барханов юртах суетились люди. И хотя там пахло пловом и дымом, в них было полно пыли и блох. Однако среди этих хижин пустыни выделялась одна, чьи кошмы были обшиты белым полотном, обтянуты ткаными дорожками.
Войдя в неё, Сары-хан сорвал с головы папаху, почтительно поклонился и робко сказал: «Салам алейкум». То же сделали и его джигиты. Услышав ответное приветствие, они разбрелись по юрте и сели на ковры вокруг одетого в простой халат человека с морщинистым большим лбом, лицом старика и глазами юноши, перебиравшего чётки. Сары-хан сел напротив него. Тот, казалось, не замечал вошедших, и продолжал о чём-то размышлять. Но вдруг он поднял глаза:
— Здравствуй, воин.
— Здравствуй, святой ишан.
В правой руке ишана сверкнул серебряный дирхем. Он бросил его перед собой и тот покатился. Взглянув на Сары-хана, святой сказал: «Считай». Монета делала круг за кругом и, кажется, не собиралась останавливаться. Но после пятидесятого круга задрожала и упала решкой вверх.
— Пятьдесят, — Сары-хан заворожённо взглянул на ишана.
— Да, пятьдесят. Вот так я кручу дирхем и приказываю ему упасть после пятидесятого круга. Вот так и аллах распоряжается судьбами людей.
И рано ль, поздно ли — любой цветок увянет.
Своею тёркой смерть всех тварей перетрёт.
Мои глаза видели лица многих воинов с печатью смерти, судьба каждого, её начало и конец, была мне известна. Но в твоём уходе будет что-то туманное, хотя он и произойдёт в скором времени.
