Голубой экран телевизора неярко светится, мерцает и постепенно меркнет, все расплывчатее и глуше становится его звук и тихо-тихо угасает… Издалека совсем негромко наплывает мамин голос:
Спи-тко, Володюшко,
Спи-тко, милашенько,
Лю-лю! Лю-лю!
Спи-тко, робенок дорогой,
Ненаглядный, золотой…
Если свернуться калачиком, то в мамину шаль можно укутаться с головой. Нежный пух лезет в нос, щекочет веки, зато тепло и уютно. Наверное, так же хорошо котятам под брюшком у кошки. Охранит и защитит. Надежно… Спокойно…
Спи-тко подоле,
Вырастешь поболе.
Вырастешь велик —
Станут девушки любить.
Станут девушки любить,
Станут молодушки хвалить.
…Вот тетя Люба, соседка, она девушка или молодушка? Если вырасти и на ней жениться, то и дочку заводить не надо, у нее уже есть…
Станешь в школу ходить,
Станешь книжки учить,
Выучишься в книге,
Станет батюшко женить,
Станешь свататься к невестам,
Станешь…
За всю свою тридцатисемилетнюю жизнь Володя Степанков так и не узнал, что же там будет после этого «станешь…». Ребенком на этом слове он проваливался в глубокий сон, и его, уже спящего, ничего не слышащего, укутанного в мамину пуховую шаль, переносили из кресла перед телевизором — в постель.
Утром он забывал спросить: что же там бывает после сватанья к невестам?
А потом жизнь завертелась, набирая обороты, и из глубокого сна, постоянно возвращавшего в детство, его, как правило, вырывал противный звук электронного будильника. И опять ситуация с невестами оставалась неразгаданной, таинственной, неясной. Хотя жизненный опыт уже кое-что подсказывал, но сомнения все же оставались: а вдруг? А если что-то? Мало ли…
Вот и сегодня, продлись хоть чуть-чуть сон, и он бы узнал, услышал бы продолжение песни. Но будильник был безжалостен и неумолим: Володя проснулся на булькающем водяном матраце в своей обустроенной в стиле «техно» квартире. А квартира была в знаменитом своей неприступностью для простого смертного доме на Кутузовском проспекте Москвы. День ему предстоял преотвратительнейший. Да что там говорить, просто гадкий и мерзкий. Как эта летняя, но вопреки законам природы холодная, дождливая погода за окном.
И это еще при всем том, что он не знал, духом не ведал, не догадывался, что именно сегодня, волею ли случая, провидения ли, жизнь его круто изменится. Помимо его воли в силу странных, неподвластных ему обстоятельств она потечет по иному руслу. И платить ему за все происходящее придется самой высокой ценой — возможно, своей или чужой (это пока еще чужой, а потом уже и близкой, ближе и родней, чем своя) жизнью. Быть может… Но пока он не знал этого, и плохое настроение у него было совсем по другому поводу.
Ну, что там скрывать, он терпеть не мог оправдываться! Еще в детстве дед наставлял его: «Оправдывается тот, кто не прав. А кто не прав, бывает бит». Эта дедова заповедь запала в память на всю жизнь, стала правилом поведения, непреложным законом. И сейчас назойливо липла-вспоминалась, не хотела отпускать… А ведь придется оправдываться. За тем и встреча назначена. Может, еще и бит будет. Ну, допустим, фигурально. А то и натурально. Миша — художник. Талантливый. А у художников, особенно у талантливых, драться — это второе после живописи увлечение. Этакий действенный способ общения. Но все-таки, скажите на милость, как можно быть неправым, помогая другу? Правда, помогая тайно. Но это для того, чтоб не обидеть, не уязвить его гордость. А получается, что ты высокомерничаешь, снисходительно кидаешь подачку. И разве докажешь, что это совсем, совсем не так. Ну вот, сегодня тайное должно стать явным, и объяснить, как все это получилось, будет очень трудно.
К месту предстоящего «аутодафе» (ресторан «Пирамида» не знал, не ведал, что ему отведена столь мрачная роль), даже не подозревая о душевных терзаниях хозяина, Володю Степанкова важно и уверенно нес черный, сверкающий никелированными деталями огромный джип — краса и гордость преуспевающей и процветающей фирмы. Он бережно покачивал в своем огромном чреве водителя, аккуратно, но настойчиво теснившего автомобили помельче. Покачивал и близнецов-охранников, бдительно высматривающих через затемненные окна гипотетических киллеров, которые могли коварно затаиться в разношерстной толпе прохожих. И, разумеется, покачивал и самого главного — шефа, сегодня отчего-то печального, задумчивого, явно чем-то встревоженного.
Справа проплыл великий пролетарский поэт, вскинувший в приветствии руку и, видимо, подсказавший своему тезке из джипа что-то неслышное для остальных. Ибо тот вдруг встрепенулся и отдал команду:
— Останови-ка у подземного перехода на Пушкинской. Дальше я сам. Сегодня все свободны. Завтра — как обычно.
Хлопнув дверцей и оставив свиту в недоумении, Степанков двинулся к подземному переходу, запахивая пиджак и раскрывая зонтик.
Он и сам недоумевал, почему вдруг решил выйти здесь. Позже, гораздо позже, когда станет рушиться его мир, так тщательно, скрупулезно созданный его трудом, изматывающим и круглосуточно напряженным, он вспомнит этот бросок в подземный переход. Что его столь властно вытолкнуло тогда из машины? Так некстати прерванный сон? Необычная для этого времени года погода? Ноющее, как зубная боль, нежелание встречаться с Михаилом? Сейчас он наспех объяснил себе это тем, что мог опоздать, если бы поехал на машине до разворота в этом медленно текущем потоке. Опаздывать, да еще в сложившейся ситуации, было бы просто… было бы просто… просто…
