Дѣло было довѣрено мнѣ при слѣдующихъ обстоятельствахъ.
Является ко мнѣ прилично одѣтая, среднихъ лѣтъ дама, заплаканная, со слѣдами еще недавней красоты:
— Мнѣ надо говорить съ вами.
— Что угодно?
Мнется. Потомъ:
— А у васъ есть три свободныхъ часа, чтобы меня выслушать?
— Три часа?!
Признаюсь, я пришелъ въ ужасъ: дама, собирающаяся говорить три часа безъ умолка!..
— Я знаю, что это очень долго, но, право, дѣло мое стоитъ того, чтобы его прослушать. А я не умѣю разсказывать иначе, какъ съ самаго начала. Ужъ потерпите…
— Хорошо-съ…
— Къ тому же — меня къ вамъ направилъ графъ Левъ Николаевичъ Толстой…
Это мѣняло дѣло. Я весь превратился во вниманіе и вотъ что услышалъ.
Но сперва — маленькое отступленіе. Общество, куда я сейчасъ поведу за собою читателя, — средняя купеческая среда: та самая среда, которую сорокъ лѣтъ тому назадъ, подъ впечатлѣніемъ первыхъ драмъ Островскаго, прозвали «темнымъ царствомъ» и въ которую съ тѣхъ поръ будто бы лились и льются злоисцѣляющіе «свѣтлые лучи». Въ послѣднее время русскій литераторъ какъ-то откачнулся отъ этой среды. Думаетъ ли онъ, что ужъ слишкомъ много сдѣлано въ ея области Островскимъ и что заниматься ею послѣ знаменитаго драматурга, значитъ — затягивать старыя пѣсни на новый современный ладъ? Очень ли ужъ ярко и соблазнительно сверкаютъ новые типы милліоннаго молодого купечества, такъ что избалованному ихъ обиліемъ автору нѣтъ охоты спускаться съ эффектныхъ верхушекъ денежнаго міра въ темноватыя норки, гдѣ живутъ, наживаются и проживаются тысячники? Мірокъ этотъ забытъ, и скажу больше: забыты и прощены, за давностью, самые пороки, кипѣвшіе въ «пучинѣ» московской, когда А. H. Островскій навелъ на нее свой обличительный фонарь. Безобразія, развратъ, хамство такъ-называемой «коммерческой аристократіи» вызвали въ московскомъ общественномъ мнѣніи даже нѣкоторую реакцію въ пользу стариннаго купца съ Таганки и Якиманки. Онъ-де былъ Китъ Китычъ, но — семьянинъ. Являясь домой въ пьяномъ видѣ, онъ увѣчилъ чадъ и домочадцевъ, но не привозилъ съ собою француженокъ отъ Омона. Онъ запиралъ свою дочь въ теремъ, чтобы она не перемигивалась съ офицерами, но развѣ это не лучше, чѣмъ предоставить свою дочь ad libitum, всѣмъ офицерамъ всѣхъ видовъ оружія? Онъ билъ благороднѣйшаго мздоимца Василиска Перцова и платилъ за побои воздаяніе. Но, вѣдь, и это безобразіе не хуже чѣмъ самому получать пощечины отъ Василисковъ Перцовыхъ и въ воздаяніе имѣть лишь удовольствіе видѣть, какъ авторъ пощочины, въ присутствіи благоговѣющихъ лакеевъ «Эрмитажа», аристократически моетъ свои бѣлыя руки, оскверненныя «прикосновеніемъ къ купеческой мордѣ»… Все это болѣе или менѣе справедливо. Но мнѣ думается, что снисходительная пословица «не такъ скверенъ чоргъ, какъ его малюютъ» еще не исключаетъ того положенія, что чортъ все-таки скверенъ. И если порокъ средне-купеческаго общества померкъ въ сіяніи пороковъ коммерческой аристократіи, я не нахожу въ этомъ резона ставить первое въ примѣръ второй: въ разномъ видѣ, но другъ друга стоютъ. А что до семейственной и патріархальной простоты, которую ставятъ этому обществу въ главную заслугу его защитники, то — гдѣ же вы найдете болѣе упрощенныя семейныя формы и отношенія, чѣмъ во «Власти тьмы» Л. Н. Толстого? Однако, врядъ ли кто такимъ формамъ и отношеніямъ позавидуетъ. И вотъ всякій разъ, какъ случай забрасывалъ меня въ глубину московскаго средне-купеческаго общества, мнѣ приходилось на первомъ же шагу вступать либо въ старую отрыжку Китъ Китычей — съ одной стороны Большовы, Коршуновы, Гордѣи Торцовы, съ другой угнетенные Митеньки, сумасшедшіе Купидоши, трепещущее чувство во образѣ Любови Гордѣевны и жалкая пьяная правда по слѣдамъ Любима Торцова; либо — прямымъ путемъ — именно во «Власть тьмы». Такова и настоящая исторія.
Довѣрительница моя — дочь человѣка, дѣйствительно, весьма почтеннаго. Я наводилъ точныя справки. Никто не сказалъ мнѣ дурного слова ни о семейной, ни о торговой, порядочности этого купца: «стараго завѣта папаша» — кремешокъ, но съ теплою искоркой внутри, подъ суровою личиной судьи-патріарха. Уступая вѣянію прогресса, онъ отдалъ дочь въ пансіонъ русской мадамъ на французскій манеръ, гдѣ, подобно Лидочкѣ Большовой, дѣвочка «проявила способности» — обучилась играть на фортепіано и танцовать. Когда дѣвушка заневѣстилась, ее взяли изъ пансіона, въ ожиданіи, какой да ея долю достанется Подхалюзинъ. Является женихъ — старшій приказчикъ большой серебряныхъ дѣлъ фирмы. Сватовство это такъ типично, что я разскажу о немъ, хотя оно и не имѣетъ прямого отношенія къ дальнѣйшимъ событіямъ. Дѣвушку заставили играть для жениха на фортепіано. Едва она сѣла къ инструменту, подъ нею сломался табуретъ и она упала…
«Свадьбѣ не бывать», думаетъ она и видитъ, что блѣденъ женихъ, блѣденъ отецъ, блѣдны всѣ — у нихъ та же мысль:
«Не къ добру это… разойдется свадьба».
Однако, ударили до рукамъ.
— Поцѣлуйте меня, — проситъ женихъ, оставшись съ невѣстой наединѣ.
— Хорошо, что я его тогда не поцѣловала! На третій день пріѣхалъ онъ къ намъ, заперся съ папашей въ кабинетѣ и выходить потомъ — весь въ слезахъ… разошлась свадьба. Такъ бы я и осталась «оцѣлованная»!..
