Счастливые, как боги...

Конечно, автор может стоять в стороне, и без его слов все будет ясно. Но я почему-то боюсь — а вдруг что-нибудь не поймут, как надо. Хотя бы вот это… Зачем он пиликает на гармошке, когда все давно уже легли спать? Есть у нас село такое, Ликино. Там лечат запойных. Он оттуда, и зовут его, как святого, Алексей Ликинский. Вот сейчас кричать начнут чтобы спать не мешал, — вставать-то людям рано приходится. Слышите, уже кричат. Куда он пойдет теперь? Конечно, за околицу, на пруд, у ночной воды будет мучить меха, растягивать. Но ни одна душа не придет на голос его тоски. Нет в нашей деревне ни девок, ни парней, потому что она из вымирающих, умереть должна по ходу нашей стремительной жизни. Не буквально, конечно, а вот как эта, соседняя с нами деревня Колодино. Тут жили совсем недавно, теперь она распахана, и по ней трава посеяна. Посеют и по нашей. Вот этого-то я и не могу понять и согласиться не могу.

А смотрите, какие туманы стоят у нас над лугами. Как будто море в лесных берегах. Вот-вот покажутся алые паруса, волшебный корабль под алыми парусами… Нет, не показывается.

А над деревней луна стоит. Сколько живу, все слышу о скромности нашего пейзажа. Скромен-де и небогат облик русской земли, но полон очарования. И у классиков есть об этом… Язык немеет перед этой скромностью, слов не хватает. Какие тучи громоздятся под этой луной! Как замки в скалах. А у подножий, в ее безднах, вот-вот начнется гибель богов. И это над крышами нашей деревни. Я даже татарина этого вижу, Батыя-завоевателя, когда он шел со своей ордой на стольный Владимир, остановился за сорок верст от него, увидел речку нашу и с восторгом дикого человека воскликнул: «Су-дог-да!».

То есть, какая чистая вода! Какая прекрасная река! Словом, гибель богов, а не скромность. Не может отмереть наша деревня!

А теперь ночь прошла, утро занялось, зашевелилось все в деревне, стадо прогнали, на стане трактора запускают, люди к работе идут. Сенокосная пора. Травы косят машинами, сенокосилкой, сеноуборочным комбайном, КИРом называется. Он косит, измельчает траву, трактора с тележками отвозят зеленую массу к фер^>ме, к силосной яме. Стогометатель на лугу стог мечет. И подсобниками кругом одни бабы.

Мужиков у нас… на одной руке пальцев будет достаточно. Вот они к пилораме идут. Михаил Васильевич Гульнов, старший на пилораме, вот другой Гульнов, Иван Обрамыч, ему за семьдесят, а работает. Калинин Алексей Иванович, кавалер ордена Славы II степени. Страдает, то есть пьет сильно. На танке по живым людям ездил, говорит о нем один мызинский мужик, оттого, говорит, и зверем стал, пьет, себя не жалеет. А это Козлов Александр Яковлевич, парторг местный, и, наконец, уже знакомый нам Алексей Ликинский. Из Ликина направлен сюда, после лечения. Одинокий человек. Семья? Где-то она потерялась у него.

Вот пилорама, где работают мужики. А это — скотный двор и летняя площадка, тут откармливается рогатый скот, около шестисот голов.

Есть в деревне два деда. Сидячий дед — весь день под окном у себя сидит и ходячий — весь день с клюкой по деревне ходит, бывший чапаевец. Нынче у нас в магазине ревизия. Вот он ходит по деревне, поднимает клюку.

— Прове-ерют, все-о проверют, — грозится кому-то дед.

Дедов, как видите, мало, они выживают плохо, бабки выживают лучше, их у нас в каждом доме почти. Семьдесят хороших мужиков не вернулись в деревню, на войне убиты.

А на этих машинах? Это механизаторы, живут в соседних деревнях, которые входят в нашу бригаду, — в Лухтонове, в Мызине. В Мызине и бригадир наш живет, Зоя Андреевна. Вот она в контору идет, нарядила людей на работу, теперь в контору идет.

В прихожей две двери: одна — в контору, другая, напротив, — в комнатенку медпункта. «Медпункт» — написано, а рядом вроде стенной газетки, где и рисунки, и заметочки посвящены борьбе с алкоголизмом.

В прихожую входит с улицы белокурая девчонка, чистенькая, опрятная, легонькая, с удивительно красивым личиком. Вся она в этом деревенском мире, который мы уже немного осмотрели, выглядит, как ангел, слетевший с неба. Она подходит к двери медпункта, отпирает большой висячий замок и скрывается за дверью.

Это новый наш фельдшер, Аля. Послана по распределению на три года в эту комнатенку, в эту нашу отмирающую деревню лечить людей. До нее уже лечили три таких же. Увезли их одну за другой в город. Кто увез? Женихи. Увезут и Алю. А куда, она денется? И на нее найдется какой-нибудь, приезжают на побывку и в нашу деревню, и в соседние. Раз-два — и уже нету фельдшера, замуж выскочила.

Оставим Алю в се комнатенке с нехитрым оборудованием, столом, топчаном, покрытым белой простынкой, склянками-банками, в которых Аля что-то отыскивает, переставляет, читает этикетки, заглядывает в чуланчик: там у нее что-то сложено — инструменты, медикаменты.

Оставим ее и перенесемся на луг, к реке, петляющей в зарослях ольшаника с одинокими шапками ив. Речка выходит из лесой и уходит в леса, а тут, на лугу, делает колено, тут она открыта взору. Чуть в стороне от речного колена пасется стадо, в траве полулежат двое парней. Один с выгоревшей до соломенной желтизны шапкой волос, лицо открытое, простодушное, деревенское, он голый до пояса, рубашкой перепоясался, в сапогах с отворотами. Рядом лежит в траве длиннющий пастушеский кнут. Другой парень — городского покроя, в беленькой сорочке с расстегнутым воротом, брючки выглаженные, хорошо подстрижен, черняв, даже красив, усики пробиваются аккуратненькой строчечной. Он в городском, и поэтому поза его стеснена, боится помять брюки, обзеленить сорочку, не то, что товарищ его, загорелый, мускулистый, как бог этого тихого летнего дня с зеленой землей, и синим небом, и с белыми далекими облаками.