Тихій весенній день. Послѣобѣденный часъ. Солнышко неутомимо разливаетъ свѣтъ и тепло. Ока, озолоченная солнечнымъ свѣтомъ, ярко блеститъ — переливается, тихо катя свои воды. Медленно ползутъ по ней разныя суденышки, смотрятся въ нее, какъ въ зеркало, высокія горы праваго берега и низменный песчаный луговой берегъ, поросшій кое-гдѣ зелеными соснами.
Въ Дуденевскомъ затонѣ шумъ, грохотъ, галдежъ, горячая работа. У берега стоитъ около тридцати баржъ, груженыхъ корьемъ. Выгрузчики, мужчины и женщины, одѣтые въ рваную одежду, обутые въ кожаные опорки или лыковые ступни и лапти, сносятъ корье на берегъ на носилкахъ, накладывая на нихъ пудовъ по пяти, по восьми. На берегу стоятъ около двадцати вѣсовъ. Выгрузчики взвѣшиваютъ снятое съ судна корье, складываютъ его въ сторонку. Тамъ его забираютъ возчики, накладываютъ на телѣги по двадцати-шести-пудовому возу и везутъ въ село Богородское (верстъ на восемь), получая за это по рублю, но полутора рубля съ воза. На берегу около 500 выгрузчиковъ и 300 возчиковъ. Ежедневно выгружается и отправляется въ Богородское около 20000 пудовъ.
Шумно на берегу. Стучатъ и скрипятъ телѣги, звякаютъ вѣсы, фырчатъ и ржутъ лошади, кричатъ и переругиваются возчики и выгрузчики, хихикаютъ бабы; судовщики, корьевладѣльцы и ихъ приказчики и пріемщики зазываютъ возчиковъ, всякій къ своимъ вѣсамъ, обѣщая повышенную провозную плату. Береговой староста исправляетъ вновь прилаженные вѣсы; подрядчикъ выгрузчиковъ грубо ругается, урезонивая пару выгрузчиковъ, безвременно закурившихъ. Общественный контролеръ, высокій молодой человѣкъ, въ шляпѣ и пенснэ, ходитъ отъ вѣсовъ къ вѣсамъ, съ карандашомъ и тетрадкою въ рукахъ, записывая законченную выгрузку.
Нѣсколько въ сторонѣ, на высокомъ бунту бревенчака лѣса, сидятъ два мальчугана. Одному лѣтъ четырнадцать, другому около двѣнадцати. Первый одѣтъ въ дырявую соломенную шляпу, старую заплатанную синюю рубаху и рубчиковые черные штаны съ продранными колѣнками; другой — въ черной замазанной фуражкѣ, грязной кумачевой рубахѣ и въ штанахъ изъ такъ называемой «шутовой кожи». Оба мальчика босы; ноги и руки ихъ покрыты грязью и всѣ въ ссадинахъ.
Тотъ мальчуганъ, что постарше, вынимаетъ изъ кармана пачку «персичана», извлекаетъ изъ нея одну папиросу и закуриваетъ.
— Ванька, дай папиросочку, — проситъ у него товарищъ, у котораго слюнки текутъ при видѣ цѣлой пачки.
— Ишь, папиросочку! — возражаетъ Ванька. Уменъ больно, будетъ съ тебя и окурка…
Ванька съ наслажденіемъ затягивается папиросой, а Мишакъ смотритъ на него съ завистью.
— Много насбиралъ нынче корья? — спрашиваетъ Ванька, сплевывая, какъ опытный куритель, съ присвистомъ, далеко въ сторону.
— Насбиралъ съ полпуда…
— Мало. Плохой сбирунъ…
— А ты, чай, больше насбиралъ!
— Конечно.
— А сколь?
— Пудъ десять фунтовъ продалъ Кривицкому, да съ полпуда въ кустахъ спряталъ.
— Ну, ты много изъ возовъ теребишь!..
— А безъ этого ничего и не насбираешь…
Тутъ Ванька передалъ папиросу Мишкѣ.
— Вчера я насбиралъ ровно три пуда и продалъ Кривицкому по сорокъ копеекъ за пудъ, значитъ, на рубль двадцать копеекъ.
— Здорово ты заработываешь, точно мужикъ, — молвилъ Мишка, попыхивая папиросой.
— За то и трачу много! — самодовольно заявилъ Ванька: я, братъ, каждый день булки ѣмъ, колбасу, воблу, «зерновъ» покупаю, баварскаго квасу, а иногда и пива или водки!..
Чувствуя превосходство Ваньки, Мишка помолчалъ, а потомъ замѣтилъ:
— Пиво и я пилъ. Водки вотъ не пробовалъ, сказываютъ, горькая она?..
— Это только спервоначалу, а потомъ важно выходитъ. Въ нутрѣ малость жжетъ, а въ головѣ весело становится…
Пауза.
Мишка бросилъ докуренную папиросу на землю и сказалъ:
— Айда купаться.
— Нѣтъ, не пойду. Недосугъ. Сбирать и дергать нужно. Видишь, ѣдетъ съ корьемъ какой-то ротозѣй. Пойдемъ, подергаемъ изъ его воза…
— Пойдемъ.
И оба соскочили съ бунта и побѣжали…
