Ветер с силой загонял сухой снег под полы овчинного полушубка, срывал с головы глубоко натянутую на уши шапку. Я еще сделал несколько шагов на встрече беснующейся снежной королеве и опустился под надутый сугроб. Как он зацепился за чистый сугроб, было непонятно. Но факт он есть и за ним меньше дуло. И тут же меня потянуло на сон. Ну, нет! Эти штучки я уже проходил! Стоит только закрыть глаза и все, жизнь на этом свете заканчивается. А на том есть или нет — это знают, лишь уснувши навсегда. Я поднялся на четвереньки, рукавицами отер лицо. Дальше двух метров вперед (а, может назад), ничего не было видно. Будь ты проклята человеческая самоуверенность! Чем все это кончится? Или-или! Третьего не дано.
Задание от редакции нашей «районки» я получил в наказание за шумные проводы Старого Нового года в небольшом кафе. Что здесь такого? Да ничего, если не считать «кафушку» местом встречи в эту ночь наших бигбоссов. Слово за слово, произошел конфликт, вышедший боком для одного из них — упал на столик, а для меня — срочной командировкой подальше от глаз руководства в глухой леспромхоз. Лошадиное такси я не стал ждать и, не смотря на предупреждения несостоявшихся попутчиков, потопал пешком через Обь. Ледяная переправа металась вешками из стороны в сторону, а людская тропинка вела прямо к противоположному берегу. Шел я бодро, перекидывая свой кофр с плеча на плечо, иногда катаясь по прозрачному черному льду в пимах квартирной хозяйки. В последствии я ей купил полный валенок конфет, за то что уговорила меня обуть сибирские самокатки. И тут эта пурга! В январе она не редкость, но что бы сейчас и со мной!?
Очнулся я от мокрого тепла — меня облизывала лохматая в сосульках дворняга. Руки мои ничего не чувствовали, хотя были втянуты в рукава полушубка. Собака глядела на меня с интересом, крутя из стороны в сторону остроносой головой. Потом несколько раз гавкнула.
— Бардак! Бардак! — послышался оклик. Из пелены воющей снежной круговерти на лай собаки выполз, да, да выполз такой же лохматый, как собака, дед.
— Сынок, шевелиться можешь? — Он тряс меня за плечо, потом перевернул на спину. — Да ты все слышишь!? Давай-ка, понемногу пойдем, — он перевалил меня со льда на широкие охотничьи лыжи, вожжину пристегнул к ошейнику дворняги. — Ну, Бардак, не выдай, тяни потихоньку!
Не знаю сколько по времени, но эта странная упряжка все же доволокла меня до берега. Общими усилиями я оказался в избушке деда. На низкие полати был брошен тулуп и я. Старик раздел меня, растер самогоном, заставил выпить почти стакан. Тело начало отходить от морозного оцепенения. Вместе с общей чувствительностью в меня входила боль. Она ломила, рвала мое тело на части, но это значило, что все в порядке, конечности целы, не захватила их стужа, не заморозила.
От нахлынувшего тепла я задремал. Сквозь забытье слышал, как старик, что-то делая, разговаривал с собакой, объясняя, по-видимому, свои действия:
— Ты, Бардак, вроде животина понятливая. Но это не для твоего ума. Сейчас я нашего гостя барсучьим салом — то натру, ему и лучше потом будет. Лихоманка не пристанет к мужику. — Слышно было, как он открыл заслонку печи, подбросил несколько поленьев. — Эй, бедолага, проснись, чайку надо попить, а потом и к ужину будем готовиться.
Я оторвал голову от подушки — моего же полушубка. Лежал я на тулупе, в чем мать родила, укрытый такой же шубой. В тусклом сумраке уходящего дня жилище старика выглядело для меня по крайней мере странно. По углам висели пучки травы, мерцала лампада у иконы старца. Проследив за моим взглядом, дед хмыкнул:
— Икона — чудотворец, спаситель и надёжа воев и путников. Может и сейчас он спас тебя, не дал замерзнуть.
— Нет, старик, это собака твоя отыскала, а не икона.
— Дураки вы все, молодые. Все равно будете спорить, хоть на краю могилы. В этом ли дело? Вера она есть вера. И в будущее и в жизнь прекрасную. — От такой философии он засмеялся. — А кто меня всю войну оберегал? Скажешь не господь бог? Как мать покойница одела образок на шею, так и не снимал я его еще. — Разговаривая со мной, дед вертел моё непослушное тело, натирая салом, как я понял, с добавлением каких — то трав.
Собака сидела на табурете напротив и, всунув язык, наблюдала за нами.
— Все, теперь одевай свое городское, я просушил, и к столу. Небось, голодный.
— Это точно. — Боль из меня ушла, но слабость еще была. Кое- как я натянул я свою одежду на непослушное тело, просунул ноги в обрезанные валенки.
— Да не твои, не бойся. Пимы твои вон, на печи сохнут. — Дед как-то с полувзгляда понимал, что меня волнует, и наперед говорил за меня.
В печи тем временем закипал чайник, а из большой кастрюли потянул пар в зев гудящей печи.
— Деда, а как тебя звать, — мой голос казался самому мне звучащим откуда то из далека.
— А зови Лукичем, не ошибешься. Фамилию друга моего знаешь, Бардаком кличут, свою сам, если хочешь, назовешь.
— Леша.
— Ну и добре.
Разговор затягивался крепким узлом, слово за слово — и мы уже были почти друзья — стар и мал. Ну, знакомыми — это точно. На мою просьбу сблизиться с собакой дед хмыкнул:
— Тут знакомить нечего, она ко всем с душой тянется. Я думаю, что вместо собакиной души в нем сидит человек, виноватый перед всеми нами.