Этот пронизанный прохладной небесной голубизной сад, мягкие солнечные блики на траве и листьях…
Лев Мочалов. «Борисов-Мусатов»
Арка серого дома времен расцвета петербургского модерна состояла из трех арок: центральной большой, двух маленьких боковых, чьи проходы отделялись от главной — проезжей? — части рядами колонн; стены, облицованные майоликовой плиткой, потолки, обведенные полосой цветного орнамента, потолочные лампочки, бывшие некогда затейливыми светильниками.
— На этом месте, — сказал К., — я всегда замираю наподобие Буриданова осла, выбирая, в которую арку войти.
— Никогда дома не замечал, а мимо него постоянно пробегал в Лекторий. Надо же, внутри не просто скамейки, — пресимпатичный садик.
— Cад Сен-Жермен, — сказал К.
Сад — вернее, то, что от него осталось за полстолетия, — дремал во дворе. Дремлющий зеленый клочок был отрывком целой необычайной системы двойных дворов, утопающих в зелени, располагавшихся между четырьмя домами, выходившими на две улицы: Литейный проспект и Эртелев переулок. От двойных оазисов остался один, скрывающийся за домом 46. Войдя, человек попадал в зону тишины, гасящую городские звуки разных эпох. Давным-давно в сорок шестом доме М. Сперанский открыл юридическую школу для «закона применителей» — «садок судей». В чудом сохранившемся воздухе позапрошлого столетия всяк вошедший и чувствовал себя некоей рыбой потаенного садка — непойманной, невидимой почти, безмолвной слушательницей факультета ненужных вещей. Глубинный павильон бинарного сдвоенного сада Сен-Жермен украшала плафонная роспись школы Борисова-Мусатова; может, поэтому переимчивая здешняя зелень окрашивалась рассеянно, задумавшись о своем, в блекло-серебристые оттенки его картин с не существовавшей никогда или канувшей в Лету жизнью обитателей усадеб, подобных воздушным замкам. Растущие по своей воле, точно в дальнем заброшенном лесу, деревья, нестриженые кусты, газоны, превратившиеся в малые лужки или затянувшиеся травой пустыри, серые бетонные вазы, в которых то в одно, то в другое лето какая-нибудь соскучившаяся по жилым местам городская садовница взращивала внезапно настурции либо петунью, — все утопало, таяло в вибрирующей атмосфере солнечных пятен, теней, бликов. Как в палимпсесте, проступали тут образы давно утерянных садово-парковых изысков, первоначального овального сада с фонтаном в центре между двумя мощными пятиэтажными корпусами (на месте старых флигелей) с элементами архитектуры и декора Возрождения руки известного петербургского архитектора модерна Хренова, отшумевших огромных ив. На плитках, которыми замощены были боковые арочные коридоры входа, недаром изображались полустертые ивовые листочки.
— Говорят, в этом саду, — сказал К., — люди чувствуют время без часов. Мне это подходит. Я часов вообще не люблю, ты знаешь. Уважаю только песочные. Кстати, в нашем Комарове наблюдается прямо противоположное явление: люди не ощущают времени вообще.
Усевшийся было на скамейку возле лепечущего фонтана собеседник его тотчас поднялся и направился к дворовому фасаду дома.
— Там на стене головы бирюзовые, еще и с зеленцой! Майолика?
— Из мастерской Ваулина.
— В венецианском духе?
— Более чем. Знаешь, кто вон тот, раздвоенный? Два портрета симметричных над окнами четвертого этажа?
— Лицо знакомое.
— Во всех книгах по истории искусств в разделе Возрождения маячит. Бартоломео Коллеони. Два всадника хрестоматийных, Коллеони и Гаттамелата. Может, он не случайно слева в шлеме, справа с непокрытой головой? Он то за Милан воевал против Венеции, то за Венецию против Милана. Деловой был кондотьер.
Б. читал надпись на картуше: «Domus propria domus optima» — «Свой дом лучше всех».
— Кто спорит, — сказал К., — сам в Комарове строюсь и так же считаю.
— А третья голова бирюзово-зеленая, кто это? Кто-то конкретный или маска вообще, архитектурная деталь?
— Джулиано Медичи. Тоже лицо знакомое. Портрет боттичеллиевский с опущенными глазами. Микеланджеловский красавчик с гробницы Медичи, тот, что без убора головного. Интересно, что женская маска рядом с ним — голова Минервы.
— Интересно? — переспросил Б., читая надпись на соседнем щите: «Dies diem docet» — «День учит день».
— Когда учит, когда нет. Ça depend. Говорил я о Минерве. Джулиано к одному из турниров заказал Сандро Боттичелли лепной расписной щит с сюжетом «Минерва и Амур», где в виде Минервы изображена была его Прекрасная Дама: то ли и впрямь роман крутили, то ли вприглядку, замужняя синьора была, муж из рода открывшего Америку Америго Веспуччи. Вот она и впрямь лицо всем известное.
— Только не мне.
— И тебе. Потому что звали ее Симонетта Веспуччи, она — все женщины картин Боттичелли, все и каждая, все девы «Весны», Венера, Клеопатра, собственно Симонетта с посмертной парсуны. Художник был на ней помешан, когда она от чахотки умерла в двадцать три года, завещал, чтобы его похоронили рядом с нею, в той же церкви, что и было исполнено через тридцать четыре года. А Джулиано, натурального (или все же платонического?) возлюбленного Симонетты, убили ровно через два года после ее гибели, число в число. Такие вот персонажи. Плюс обожаемые модерном сатиры. Сов что-то не вижу с лебедями. В этой керамической компании хоть какую-то связь я в итоге усмотрел. А вообще мастера модерна собирали немыслимые сборища на фасадах чудесных домов своих, натуральный сбродный молебен: что вместе делают, почему рядом очутились — неведомо, как во сне с перепою. Ты замечал, кто взору явлен на сером доме на углу Большой Подьяческой и Фонтанки? Римский воин, рыцарь Сиона, ракушечные монстры, ундины, сокол, змею закогтивший. На Елисеевском магазине — Промышленность, Наука, Торговля и Искусство в оперных одеяниях, с детсадовскими младенцами. На фасадах Петроградской — любимые дамы с распущенными волосами, превращающимися в водоросли и побеги, иногда от дам одни головы; скифы, египтяне, лучники, стриженные в скобку; о фауне только вспомни, летучие мыши, ящерицы, жабы, крокодилы, пауки, драконы, львы, кошки, но главное — птицы: совы, филины, соколы, голуби, лебеди и орлы. Гости съезжались на дачу, хотя никто их, собственно говоря, не звал. Утопали в растительности — стебли, водоросли, листва, лилии, кувшинки, бутоны. Я, когда на архитектурном учился, очень увлекался модерном. Этот дом — мой старый знакомый. Но если на зданиях людей побогаче каменные сады, тут натуральный. Флора модерна двойственная. То сад райский, то зловещий, не к ночи будь помянутый. А наш сад — сам двойной. Пойдем посмотрим. Двойной он, как лежащие песочные часы.
