Часть первая
На Каянский рубеж
От Сотворения мира 7004 год,
от Рождества Христова 1496-й
1
Скачи, Бархат! Скачи! Спасай, родной!
Вой метели мешался с волчьим подвывом из-за черной стены леса. Но гибкие быстрые тени, клубившиеся по сторонам дороги, неслись вровень с конем в жутком безмолвии.
Животный ужас Бархата передавался Митрохе. Сабельный клинок в руке — вот все, что было у него против стаи волков, январского мороза, ночной тьмы и злой пурги. Слишком много против одного. Или даже двоих. Но Бархат мчал все тяжелее. Зверье, окружившее их, как дворская свита на выезде боярина, чуяло усталость коня и теснилось все ближе.
— Хей-я!
Митроха отмахнул саблей. Сбрил ухо первой наглой твари, нацелившейся в грудь коня. Волчина отлетел кувырком, на его месте тут же оказались двое. Бархат словно споткнулся, его пронзительное ржанье встало в ушах у отрока колокольным трезвоном. Он перелетел через голову жеребца, теряя шапку и остатки бесстрашия, с каким несколько часов назад убеждал себя в пустяковости езды по ночному мерзлому лесу.
Волки завалили Бархата на колени, рвали ему бедра и предплечья, одна тварь впрыгнула коню на круп. Отфыркиваясь от снега и ревя бычком-одногодком, Митроха нащупал рукоять сабли. Шуйцей рванул на груди кафтан.
Он шел на беснующуюся стаю, оттягивал клинком по хребтинам, мордам, лапам. Большой кругляш в пальцах левой руки светился в лунной тьме тусклым огнем. Волки отскакивали от Митрохи, тянули вверх морды — к золотой гривне. В их зрачки словно переливался ее жидкий пламень и зажигал волчьи глаза ответным рыжим огнем.
— Я ваш князь, — сдерживая гнев, прокричал отрок, — а вы — дети мои!
Волки разжимали пасти и, как пиявки, отваливались от коня. Несколько десятков хищных желтых огоньков медленно приближались к Митрохе...
Спящий лягнул босой ногой, по которой вороньим пером водил трехлетний бутуз. Под хихиканье малышни Митроха завозился, нарочно размашисто повернулся, и с тесной постели посыпались, кроме бутуза, еще двое, постарше.
— Ну чего, мелкота? — Недовольно хмурясь, отрок сел на ложе.
Федюнька, Никишка и младший Афонька полезли обратно, расселись на стеганом одеяле, поджав ноги в теплых вязаных чулочках.
— Так долго спят одни великанские волоты, — заявил старший. — Полдня давеча, и ночь, и все нонешнее утро.
— А тятька тебя накажет за конька, — шмыгнул носом средний.
— Сдох? — напрягся Митроха.
Накануне он прискакал полумертвый от усталости, свалился с седла и не помнил, как его унесли в дом.
Никишка свел бровки и болтнул в воздухе ладошкой, что должно было означать: ежели Бархат еще не околел, то вот-вот. Афонька с любопытством копал в носу, сведя глаза к переносице.
Но печальная судьба коня заслонилась в уме Митрохи иной мыслью.
— Где мой торок?!
Он соскочил с ложа, босиком заметался по клети. Увидел приготовленную на лавке одежу, торопливо натянул чулки и рубаху. Малышня дружно показывала пальчиками на кожаный мешок в темном углу. Видимо, торок уже побывал в какой-то игре, но быстро наскучил. Митроха брякнулся на коленки перед мешком, развязал и полез внутрь. Нащупав нечто, успокоился. Встал перед мелкотой и сурово, будто старший брат, молвил:
— Недосуг мне тут с вами. Бегите к мамкам.
Прежде Митроха не раз в мечтаньях отдавал все то немногое, чем владел, только б и впрямь оказаться старшим братом этих несмышленышей, отпрысков некогда боярского рода, сынков служилого человека государева двора Ивана Никитича Палицына. Увы, он был лишь их дальней и захудалой родней. В доме дядьки Ивана его положение было немногим выше места дворского слуги — вольного, конного и оружного, но все же слуги.
Этот сон про волчью стаю отодвинул старые грезы куда-то далеко. Страшный сон, и при том чем-то сладостный...
Афонька встал на постели и ухватился за него.
— Играй в коняшку!
Бутуз принялся цокать языком, понукая воображаемого скакуна. Повис на Митрохе, оттягивая рубаху. Отрок схватил его за руку и резко сбросил на пол.
— Пускай отец на настоящего коня тебя сажает, а не мне на шею. Пора уже.
Самому Митрохе годов было не столь уж много, скоро переваливало за двенадцать. Но телом и силой возрос с пятнадцатилетнего, разве что голос еще не переломился на мужской.
Афонька ушибся носом и немедленно взревел. К нему на помощь кинулся пятилеток Никишка.
— Злой! Злой Трошка!
Федюнька насупился. Спрыгнул с ложа и поволок обоих братцев к клетской двери. Напоследок со всей шестилетней взрослостью посмотрел на обидчика.
— Тебя тоже волки поели, как Бархата. Ты нонеча волколак... А тятька на долгую рать идет. Сотенным головой! Теперь Афоню не скоро на коня посадят.
Воспитанник Палицына, растерявшись было от обличений сопливых глуздырей, укусил себя за губу. «Поход на каянский рубеж! Сотенным головой!» Сапоги, стоявшие у двери, сами прыгнули ему в руки и сами налезли на ноги. На плечи лег зипун из крашенины. Калач на столе, давно остывший, сам выскочил из рушника и запихнулся в рот. Жуя на ходу, Митроха полетел во двор. Первым делом — проведать Бархата.
...С конюшни он вышел пожухлый и скисший. Дядька Иван доверил ему красавца-коня, теперь же Бархата сошлют в деревню, на землю. Загнанный двухдневной скачкой, с прокушенными ногами, жеребец охромел и был обречен доживать свой век в униженьи. Митрохе было горько чувствовать собственную вину. Бархат спас его от волков, вынес из опасности, а он ничего не мог сделать. Ему просто дадут другого коня, и все забудется.
