У этой книги будет несколько героев. Самый главный — конечно, тот, чьим именем она названа. Но человек этот обладал такими удивительными свойствами, так хорошо знал природу вещей и природу людей, деревьев, птиц и зверей, так хорошо умел прятаться и маскироваться, что голыми руками его не взять.
А казалось бы, чего проще — перед нами восемь томов его сочинений, и среди них добрая половина автобиографических, несколько замечательных книг его жены и книга воспоминаний о нем. Наконец, перед нами четыре изданных тома его дневников, охватывающих период с 1914-го по 1925 год, а всего этих томов должно быть двадцать пять (!), и, наверное, тот, кто все их прочтет, сравнится с их автором в премудрости. Писали о нем многие замечательные русские и советские поэты и прозаики, хотя, как увидим дальше, писали вещи весьма противоречивые; высоко отзывались критики, литературоведы — и, очевидно, самое известное высказывание о его творчестве принадлежит Константину Георгиевичу Паустовскому:
«Если бы природа могла чувствовать благодарность к человеку за то, что он проник в ее тайную жизнь и воспел ее красоту, то прежде всего эта благодарность выпала бы на долю писателя Михаила Михайловича Пришвина»
Пожалуй, именно с легкой руки автора «Мещерской стороны» и «Золотой розы» долгое время в нашем сознании существовала некая легенда о Пришвине как о тайновидце, волхве и знатоке природы, однако в знаменитых и прекрасных словах этих и в таком понимании Пришвина — не вся правда, а лишь часть ее. Это не следует понимать как упрек Паустовскому. Просто многого сказать в середине пятидесятых было невозможно, тут скорее попытка замаскировать истинную суть вещей и сокрыть лик этого человека, да и не случайно сам Пришвин признавался, что пейзажей не любит и писать их стыдится. И вообще пишет о другом. А место свое в литературе определил так:
«Розанов — послесловие русской литературы, я — бесплатное приложение. И все…»
Сказано это было в 1937 году, что в комментариях не нуждается. Но так возникает еще один сюжет и еще один герой — Василий Васильевич Розанов, образ которого тянется через долгие годы пришвинской жизни. Впервые появившись в ней в отрочестве в качестве живого и неприступного человека, учителя географии по прозвищу Козел, Розанов играет в жизни мальчика роль роковую, сопровождая его до самой старости.
Культура развивается в диалоге, и Пришвин — хотя и стоял особняком в литературе, даже дачи в Переделкине у него не было и не участвовал он в писательских комиссиях, разве что в Малеевке бывал иногда, — не исключение, а скорее подтверждение этого правила. Писатель, которого с легкой руки законодательницы высокой литературной моды начала века Зинаиды Николаевны Гиппиус часто упрекали не только в бесчеловечности, но и в болезненном самолюбии и самолюбовании, при всей своей индивидуальности был насквозь диалогичен и только через диалоги и полемику и может быть оценен и понят. Поэтому писать о Пришвине — это писать об эпохе, в которой он жил, и о людях, с которыми он спорил, у кого учился, кого любил и кого недолюбливал. Это верно по отношению к биографии любого писателя, но к Пришвину приложимо вдвойне, потому что не одну, а несколько эпох прожил этот человек, родившийся в семидесятые годы XIX века и умерший в пятидесятые XX, много чему был свидетель и испытатель и все, что видел, кропотливо заносил в свой великий Дневник — главное и до сих пор не прочитанное произведение, бережно сохраненное для нас его второй женой Валерией Дмитриевной.
Итак, встретились нам Паустовский, Розанов и Гиппиус, но главный второй и очень неожиданный герой — еще впереди. Пришвин, и в этом едва ли не главная особенность его, ключик к его личности, что ли, осознавая свою органическую связь со старой дореволюционной русской традицией, полагал непременным условием таланта, сущностью его — чувство современности и уподоблял это чувство способности перелетных птиц ориентироваться в пространстве.
«Писатель должен обладать чувством времени. Когда он лишается этого чувства — он лишается всего, как продырявленный аэростат»
Но вот в 1943 году в деревеньке Усолье под Переславлем-Залесским он пишет в дневнике:
«Вчитывался в Бунина и вдруг понял его, как самого близкого мне из всех русских писателей. Для сравнения меня с Буниным надо взять его „Сон Обломова-внука“ и мое „Гусек“. „Сон“ тоньше, нежнее, но „Гусек“ звучнее и сильнее. Бунин культурнее, но Пришвин самостоятельнее и сильнее. Оба они русские, но Бунин от дворян, а Пришвин от купцов.»
Появление Бунина на страницах пришвинского Дневника одновременно и закономерно, и неизбежно, и поразительно. Поразительно тем, что в отличие от устремленного к современности Пришвина Бунин до конца дней любил Россию древнюю — чем древнее, тем она ему была дороже — и не переносил Россию новую, советскую, которую пытался не только понять, но и принять Пришвин и которой служил если не он сам, то его любимые герои. А неизбежно имя Бунина в контексте пришвинского творчества потому, что здесь столкнулись не просто две крупные личности, два мировоззрения или даже два класса, но два русских времени: прошедшее и будущее.
