Дневники — особая часть творческого наследия E. Л. Шварца. Писатель вел их почти с самого начала своей писательской деятельности — с 1926 года. К сожалению, воспоминания о жизни молодой советской литературы и создании нового театра, о суровых днях блокады Ленинграда не сохранились. Покидая Ленинград по решению исполкома горсовета в декабре 1941 года Шварц сжег свои дневники, не имея возможности взять их с собой.
Однако попав на Большую землю, в город Киров, одновременно с возобновлением творческой деятельности он вновь вернулся к дневникам. Ведя их, Шварц ставил перед собой две основные задачи: учился писать прозой, считая для драматурга это очень важным, и стремился «поймать миг за хвост», то есть найти наиболее точные слова для передачи чувств, событий и настроений в тот или иной момент жизни.
Структура дневников довольно сложна. В них содержатся и заметки, характерные для записных книжек, — отдельные слова, выражения, обратившие на себя внимание и наброски для будущих пьес и самые обычные записи о событиях текущего дня. С 1950 года структура дневников становится еще более сложной — в них постоянно проходит тема воспоминаний. В результате создается полная автобиография писателя, начинающаяся с первых детских впечатлений и идущая через отроческие годы, проведенные в небольшом южном городе Майкопе. Здесь он научился читать и писать, здесь посмотрел первые спектакли на сцене Пушкинского народного дома, где в качестве артистов- любителей выступали его родители, здесь придумывал целые представления с куклами, игрушками, декорациями, здесь выступал с декламацией на вечерах в реальном училище. В этом городе к нему пришло твердое решение стать литератором, здесь в глубокой тайне даже от самых близких людей он написал первые стихи. В Майкопе девятилетний Женя Шварц стал свидетелем революционных событий 1905 года, первых митингов и демонстраций, запомнившихся на всю жизнь. Писатель рассказывает о годах учебы в Московском университете, о поступлении в Театральную мастерскую в Ростове-на-Дону, о приезде в составе труппы этой мастерской в Петроград, о новых знакомствах, о первых книжках и пьесах, принесших ему известность, о днях блокады Ленинграда, об участии в противовоздушной обороне города, о годах эвакуации и возвращении в послевоенный Ленинград. Автобиография доведена до конца. Последняя запись сделана 4 января 1958 г., за одиннадцать дней до смерти писателя.
Не все периоды жизни отражены в дневниках одинаково подробно, некоторые пропущены совсем. Иногда, следуя по «волнам своей памяти», автор возвращается к уже описанному периоду, дополняя его новыми деталями.
В составе дневника осуществлена и очень интересная работа, названная Шварцем «Телефонная книжка». Это, по сути, галерея портретов современников, за которыми встает целая эпоха общественной и культурной жизни страны. Исходным материалом для миниатюр послужила обычная записная книжка, куда в течение многих лет в алфавитном порядке заносились телефоны людей, с которыми постоянно общался Шварц. Как правило, это были писатели, артисты, режиссеры, музыканты, художники. О них Шварц рассказывает одновременно иронично и деликатно, насмешливо и тепло…
9 апреля
Читал о Микеланджело, о том, как беседовал он в саду под кипарисами о живописи. Читал вяло и холодноно вдруг вспомнил, что кипарисы те же, что у нас на юге, и маслины со светлыми листьями, как в Новом Афоне. Ах, как ожило вдруг все и как я поверил в «кипарисы» и «оливы», и даже мраморные скамейки, которые показались мне уж очень роскошными, стали на свое место, как знакомые. И так захотелось на юг.
19 апреля
Владимир Васильевич Лебедев[1] заходит за мною, чтобы идти в театр поговорить с Рудником[2] о декорациях к моей пьесе «Одна ночь». Я не особенно привык к тому, что пьесы мои ставятся. Мне кажется, что если пьеса написана, прочитана труппе и понравилась, то на этом, в сущности, дело и кончается и кончаются мои обязанности. Но Маршак всегда так энергично и хлопотливо готовит свои сборники к печати, так пристально разглядывает и упорно обсуждает каждый рисунок, что привыкший к этому Лебедев ждет и от меня такого же отношения к эскизам костюмов и декораций. Лысый, с волосами, чуть завивающимися над висками, в круглых черных очках, в картузе, в американских сапогах с толстыми подошвами, странный, но вместе с тем ладный и моложавый, заботливо и вместе с тем нелепо одетый, Лебедев спрашивает меня: «Вы, может быть, кушинькаете?» У него есть эта привычка: вдруг заговорить детским, ошеломляюще детским языком. Я говорю, что я, нет, не кушаю, и мы отправляемся в театр. По дороге разговариваем о пьесе, которую Лебедев знает удивительно хорошо. Говорит он то понятно, убедительно, то вдруг неясно, загадочно, хохочет при этом еще, так что совсем ничего не разберешь. Рудника мы застаем в кабинете. Он красив, выбрит. Я замечаю вдруг, что у этого грубоватого, самоуверенного, умеющего жить человека длинные, тонкие красивые пальцы. У него манера говорить характерная. Обрывает вдруг на середине фразу, не зная, очевидно, как ее закончить, но делает он это спокойно, не пытаясь даже найти ей конец. Ставит точки посреди фразы. Например: «Теперь мы репетируем эту. Во вторник можно в четыре встретиться. До этого я найду. Малюгин
