Его имя Валттери Лайне, но, когда я об этом узнала, он уже ушел. Ушел вместе с моим братом и с Райли, которая на самом деле не собака. Я, кажется, понимаю, что случилось, но в это никто не поверит. Сейчас я сижу в старом кожаном кресле в кабинете на втором этаже его дома. Он ушел осторожно, все погасил и все выключил.
На улице минус пятнадцать, и я чувствую, как медленно остывает дом. Слышу, как стены скрипят, впитывая холод. Вижу, как синеватый свет наступающего дня не спеша двигает по ковру тени подвешенных над камином оленьих рогов.
Сейчас позднее утро. Но исчезновение Сани заметят только тогда, когда папа с мамой вернутся из Москвы. У меня есть несколько часов, чтобы написать эту историю. Я хочу сделать это здесь, в кабинете Валттери, пока сюда не явились чужие люди.
В этом доме пахнет еловыми ветвями, свечой, шерстью и пыльными книгами. Еще DVD-дисками. Если вы не замечали, у них свой запах. Это запах вредного пластика. Странные запахи в этом доме. Валттери поселился здесь десять лет назад. Я думаю, что с тех пор здесь ни разу не готовили еду, и не курили сигареты, и не делали еще тысячу тех привычных мелочей, которыми пахнет человек.
* * *
Я — Лиза, мой брат — Саня. Мне скоро будет четырнадцать, а ему недавно исполнилось двенадцать, и это был самый странный и грустный день рождения, какой только может быть.
Я не знаю, с чего началась эта история. Год назад все было другим. Год назад я не могла представить, что когда-нибудь буду сидеть в кресле Валттери Лайне и наблюдать, как ледяной ветер рисует узоры на узких окнах его кабинета.
Год назад одно за другим начали происходить маленькие события, которые привели меня сюда. Как ложится снег? Одна снежинка. Потом другая. За ней третья. Первая растает, а вторая — уже нет. Как наступает зима? Листья облетают один за другим. Солнце теряет яркость, а дни становятся короче. У зимы тысяча примет. Год назад наша семья еще не знала, что в ее жизни может наступить зима, но зима уже была рядом. Я не знаю, с чего началась эта история. У ее начала тоже была тысяча примет. Год назад мой брат начал умирать, а мой отец — беднеть. Но никто еще этого не замечал, даже они сами.
Может быть, все началось с того, что Саня купил брелок-ворона? Я помню, как это произошло. Перед Новым годом на озере рядом с нашим домом устроили соревнования по картингу. Была последняя суббота декабря. На улице раздался вой моторов. Потом еще и еще. Мы обедали. Через несколько минут брат поднял голову и прислушался.
— Что это? — спросил он.
— Не знаю, — ответил папа, — но мне тоже интересно.
Отец любит гонки. Он каждые выходные смотрит «Формулу-1». И я надеюсь, что это никогда не изменится. Папа вышел на балкон, потом вернулся с горящими глазами.
— Это машинки для картинга, — сказал он. — Доедайте! И идем!
И мы пошли. Лед на озере был толстым. Машины носились кругами, за ними поднимался густой дым, пропахший резиной и маслом. Иногда они стукались о полосатые шины, уложенные вдоль поворотов.
А среди воя двигателей и поднятых колесами вихрей снежной пыли бродил цыганский мальчишка со связками всякой притягательной всячины. Брат зацепился за него взглядом, увидел ворона и уже не отходил от торговца, пока не убедил папу купить брелок.
Ворон был крошечный, металлический, с блестящими глазами-бусинками. Он раскрывал свои черные крылья и парил, подвешенный к нитке. Было в нем что-то действительно завораживающее. Саня начал носить его с собой, прицепляя то к ключам, то к рюкзаку.
* * *
А может, все началось в тот день, когда Саню отпустили с уроков в школе? Это было в феврале. В дверь моего класса постучали. Учительница выглянула и через минуту попросила меня выйти. Я встала.
— Нет, — мягко сказал она. — Собери вещи.
В коридоре стоял брат — бледный, со странным взглядом. Мне показалось, что он смотрит сквозь меня.
— Что случилось? — спросила я.
— Его отпустили. У него кружится голова, — объяснила учительница. — Отведи его домой.
— Ладно, — согласилась я.
Она ушла.
— Как ты? — поинтересовалась я у Сани.
— Я не мог писать, — чуть испуганно ответил он и протянул вперед руку. Она дрожала.
Мы пошли домой. Сначала брат двигался неуверенно. Как будто улицы Москвы под его ногами были сделаны не из асфальта, а из тонкой корочки льда над пустотой. Потом это прошло. На детской площадке напротив нашего дома он остановился, достал тетрадь из рюкзака и три раза написал свое имя. Его лицо больше не было бледным. Щеки раскраснелись от холода.
— Все в порядке, — сообщил он. — Но мы ведь не вернемся в школу?
— Нет, — улыбнулась я. — Только не выкидывай это слишком часто, а то тебе никто не будет верить.
— Я не притворялся, — серьезно сказал он.
Я протянула к нему дрожащую руку, — «Я не мог писать», — и мы расхохотались. Первая снежинка растаяла. Зима началась, но никто этого не заметил.
Через месяц приступ случился снова. Мы играли в гонки на приставке. Он первый раз в жизни трижды подряд проиграл мне, расстроился и бросил пульт. И когда он потом переливал себе сок из пакета в чашку, его руки опять тряслись. Он справился, не пролил. Я ничего не сказала, и он ничего не сказал.
