Громче, музыка, громче! Четче, трещотки, ритм! Слышишь, как бьется сердце? Как стучат по старым доскам каблуки? Вскинуты руки, расправлены плечи, ног не удержать! Танцевать до рассвета, кружить, не касаясь земли, будто весь мир принадлежит тебе!
— Хватит! — распахнулась дверь трактира «У десяти дев» и на пороге появился высокий мужик в черном капюшоне. — Дотанцевались!
Разгневанная толпа позади предводителя бушевала и рвалась внутрь. Резкий запах дождя резал табачный дым и пивной дух. Музыканты смолкли. Замерли девять прекрасных дев. И лишь самая младшая резво вскрикнула, расхохоталась, зазвенела бубенцами на запястьях, но танца не прервала.
— Прочь пошли, проклятые! — ревела толпа. — Вам что светлая Пасха, что черная Чума, что пост, что праздник — пляшете! Хватит!
От удара содрогнулись стены и люди ворвались в трактир, расталкивая завсегдатаев. Полетели скамьи, затрещали столы, загремела посуда. Дев выгнали на улицу вилами под крики и свист.
— По домам расходитесь подобру-поздорову и не позорьте честных людей!
Повиновались девы, и лишь самая младшая продолжила танцевать, вторя тоненьким голоском мелодии бубенцов.
Зло сплюнул мужик и крикнул ей в спину:
— Ты танцуй! Танцуй хоть до Судного дня!
Расхохоталась юная прелестница и растаяла в первых лучах рассвета, лишь блеснули золотом смоляные волосы…
Истончалась синяя ночь, серели мощеные улочки Подскали, ветер хлопал ставнями чердачных окон и завывал над огородами.
Яков шел домой нетвердой походкой и глубоко дышал весенней свежестью. Послевкусие пива приятно горчило на языке, в глубоком кармане позвякивала пригоршня золотых и хотелось петь.
Дома жена, как обычно встретит его руки в боки, а он ответит на хитрый прищур пригоршней монет: «Гусей продал и принес домой все до последнего грошика!» Уж на это Яна улыбнется и взобьет ему подушку помягче, да поцелует послаще.
До чего же хорош вечер! Как хочется петь!
Яков раскинул руки в стороны, набрал в грудь побольше воздуха и затянул:
Лучше всех Маринка пляшет,
Песни лучше всех она в селе поет.
На любой вечерке нашей
К ней стремится весь народ!
Из-за облака высунулся остроносый месяц. Ветер радостно подхватил знакомый мотив.
Яков шагал, пританцовывая, будто ему принадлежала вся улица, и продолжал горланить:
Вот порхает, как снежинка,
Точно взгляд очей быстра!
Я хочу плясать с Маринкой,
Не расстаться до утра!
В лунном свете по мостовой скользнула тень сцепленных девичьих рук, за углом дома сверкнул подол белого платья.
Яков остановился, прислушался — тишина. Лишь подвывает ветер да позвякивают бубенцы.
Бубенцы?
Застучали каблуки по брусчатке, полетела белая юбка широкой волной. Вскинуты руки, расправлены плечи, ног не удержать! Словно тростинка на ветру, словно искра в пламени. Слышишь, как бьется сердце? Вороным крылом за плечами волосы, горечью жженого сахара блестят глаза, а губы смеются! Хочешь потанцевать?
А плутовка все кружилась, не касаясь земли, будто весь мир принадлежал ей.
Когда-то они с Яной тоже отплясывали на вечерке. Как давно это было…
— Эх! — крякнул Яков, улыбнулся от уха до уха и шагнул к девушке с распростертыми руками.
Она мигом ухватила его за плечи и закружила вихрем по мостовой.
По ветру вились темные локоны. Так блестели карие глаза, так сверкали белые зубы! Яков перебирал ногами, едва поспевая за танцовщицей, а она плясала все задорнее, все быстрее. Все громче звенели бубенцы, а широкие каблуки стучали не по брусчатке — по сердцу.
Много раз пролетели они от одного края улицы до другого и обратно. Дыхание сбилось, ноги отяжелели, уши заложило, но неутомимая девушка не разжимала цепких пальцев — лишь хохотала все задорнее. Яков и рад бы остановиться — да не в силах. И безумный танец продолжался.
Ноги ломило, в глазах помутилось, язык онемел. Неужели так нелепо закончится жизнь?
Но в тот же миг полоснуло по глазам солнце, закричали петухи. Последний раз ударили по щекам смоляные волосы, и танцовщица растворилась в рассветных лучах.
Яков рухнул на мостовую.
Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Сдавленный свист, привкус крови во рту, ноги будто чужие. Он с трудом повернул голову и увидел выцветшую вывеску: «У Десяти Дев». Лет сто, как заколочены двери, но стены помнят следы старого веселья и старого пожара.
Со стоном Яков умудрился подняться, пошарил вокруг в поисках шляпы — нет. Опустил руку в карман — пусто. Похолодело горло, застучало еще пуще сердце в ушах — нет золотых! Ни шляпы, ни сумки, ни золотых! С горя упал он обратно.
Но делать нечего. Поднялся Яков, цепляясь за облупленные перила, пошатнулся к стене и поплелся домой, еле дыша, то останавливаясь, то садясь на дорогу. Уши словно водой залиты. И звенят, звенят проклятые бубенцы безжалостную польку.
На пороге, конечно, встречала жена. Руки в боки, глаза краснющие от бессонной ночи.
Прохрипел Яков приветствие, ввалился в дом и упал на кровать.
— Ах ты бессовестный! Все деньги пропил? Да как тебя только ноги домой принесли! — раскричалась Яна.
Яков хотел сказать, что у него была целая пригоршня золотых, хотел сказать о чертовке, что повстречал на Озерове, но тяжелый сон вдавил его в одеяло и веки сомкнулись.
