— Опять этот проклятый дождь. Серая рябь по стеклу, и уже почти и не разглядеть ни городской площади за окном, ни фонтана с русалкой.
Эрик любил ту русалку. Может, потому что она так же одинока… как и он. Под окном медленно проехала карета. Некоторое время Эрик стоял неподвижно, упиваясь золотистым счастьем сидевшей в карете женщины.
Оказывается, в этом городе еще остались счастливые люди. Но не в этом доме.
— Вас не поймают? — странный вопрос. Неожиданный. Эрик медленно обернулся. Надо же, ошибся. До сих он думал, что лежавшая на кровати девушка скорее относится к «молчаливым». Так Эрик называл тех, кто умирал без слов, погрузившись в таинственную задумчивость. О чем они думали, умирая? Эрика никогда не интересовало. Его роль, как правило, сводилась к двум вопросам:
— Как вы хотите умереть? А чуть позднее:
— Вы хотите, чтобы я остался? Как правило, они не хотели умирать в одиночестве и смерть себе выбирали либо быструю, либо безболезненную. Дураков умереть мучительно Эрик встречал редко, вернее — одного. Как раз вчера меланхоличный, бледный юноша в убранных в черное покоях, живописно сел в кресле и твердым голосом выбрал стрихнин. Сам выпить оказался не в состоянии, пришлось помочь и выслушивать начальное:
— Он еще пожалеет, очень пожалеет! — которое вскоре закончилось бульканьем через конвульсии:
— Бо… боль… но. Спа… спаси… Эрик тогда лишь усмехнулся. Мальчишка так и не понял главного: иногда смерть это спасение, это дар, который достается лишь избранным. Эрику вот не достался.
— Ты сам выбрал, — холодно ответил он. И даже почти ласково отер лицо умирающего смоченным в холодной воде платком. — Могло быть хуже. Верь мне. А теперь терпи, скоро все закончится. Закончилось. Эрик даже не успел убрать платка, как юноша выгнулся дугой в кресле, дыхание его остановилось, зрачки расширились. Как же предсказуемо, оттого и скучно.
— Отмучился, — усмехнулся Эрик, вкладывая в ухоженную ладонь мальчишки карточку с выведенными золотом буквами: «Каждый имеет право на смерть». Взгляд Эрика тогда вдруг остановился на домашней часовенке, выкрашенной темным лаком. С иконы, находившейся в центре, встретил его теплый, ласковый взгляд с золотистыми искорками. Священники говорят, что Он всех любит… и Эрика любит, только вот в сказки Эрик перестал верить еще в детстве. Теперь — не верил тем более.
Потому и не жалел никого из своих жертв. Жить всегда больно. Умирать сложно. Эрик поможет. Вчерашнему мальчишке помог и этой девушке он тоже поможет. Только в глаза ее смотреть больно. В них — отрешенность. Будто она уже там, а не здесь. Лишь губы слегка шевелятся в такт молитвы, да пальцы медленно перебирают янтарные бусинки четок. Тоже во что-то верит. Тоже на что-то надеется. Зачем?
— Вы хотите, чтобы меня поймали? — ответил Эрик на повисший в воздухе вопрос и медленно подошел к кровати. А все же она красива: тонкие черты лица, золотистые, рассыпавшиеся по подушке волосы, ажур сорочки, который мало скрывал персиковый оттенок ее шелковистой кожи. Эрик даже представлял ее дебютанткой на балу, счастливую, ослепительно красивую в выписанном из Парижа платье, в блеске драгоценностей и собранными в замысловатую прическу золотистыми кудрями, украшенными алмазными звездами. Но этого никогда не будет. Ни первого бала не будет, ни первого поцелуя не будет, ни мужа, ни детей. И потому в ее душе клубится горечь и почти невыносимое страдание. Эрик знал. Проклинал в этот момент и дар видеть чужую боль, и свою беспомощность. Он не может помочь ей жить. Он может только понять. Увидеть ощутить вкус ее воспоминаний: подаренного на день рождения белоснежного коня, бешеную скачку наперегонки по только выпавшему снегу, ветер в распущенных волосах, смех, лихорадочную радость, а потом вдруг полет, и внезапно твердую землю. Беспамятство. Слезы в подушку и долгие месяцы мучительной надежды на чудо. Но чуда не было. Были все более редкие визиты горячо любимого жениха, сочувственные взгляды родителей и, наконец, понимание — больше она никогда не встанет.
— Нет… я не хочу, чтобы из-за меня… — разжала она, наконец-то, пересохшие губы. А вот это уже знакомо. «Из-за меня». Как часто он это слышал раньше, нет, хуже — впитывал темно-красный оттенок вины в карих глазах, чтобы получить новый удар, страшный мучительный:
— Папа, прости, я не хотел. Я действительно не хотел. И Эрик не хотел. Не хотел слышать от врачей: «Мы ничего не можем сделать» и боролся до последнего, мучая и себя, и собственного сына.
Зачем? Эту девушку он мучить не будет. Он подарит ей быструю и спокойную смерть.
— Вы не виноваты, — голос срывается на жалость, дрожит, предатель.
И сердце бьется гулко-гулко о грудную клетку, отзываясь в ушах непрерывным стуком. — Вы ни в чем не виноваты. Не то говорит. И не о том. Но она понимает, устало хлопает по одеялу, приглашая сесть, и Эрик подчиняется, стараясь улыбаться, хотя и знает, как вымученно выглядит эта улыбка.
— Почему вы плачете? — спрашивает вдруг она. Почему? Да потому что два слова всколыхнули вдруг воспоминания, давние, тщательно до этого спрятанные, встряхнули в груди проклятую муть. А ведь думал, что забыл и справился. Наверное, нет. С этим невозможно справиться.
