Перевод Александры Борисенко и Виктора Сонькина.
Мы с сестрой сто раз обсуждали мой предстоящий визит в Винстон-Салем, но так и не договорились ни о чем конкретно. Я позвонил ей накануне приезда из гостиницы в Солт-Лейк-Сити.
— Я буду на работе, когда ты приедешь, — сказала она, — ключ оставлю од точным шком у адней вери.
— Чего?!
— Од точным шком.
Я подумал, что у нее что-то во рту, но потом сообразил, что это шифровка.
— Ты что, говоришь по громкой связи в наркодиспансере? Нельзя по-человечески сказать, куда ты сунешь этот чертов ключ?
Она перешла на шепот.
— Не телефонный разговор.
— Ты что, говоришь по мобильнику?
— Конечно, нет, — сказала она. — Это обычный радиотелефон, но осторожность не помешает.
Я сказал, что, по-моему, как раз помешает, и Лиза снова заговорила нормальным голосом, хоть и с некоторым сомнением.
— Да? А я слышала, что…
Моя сестра из тех, кто, затаив дыхание, смотрит все криминальные новости, но в памяти у нее застревают только леденящие душу детали. Она запоминает, что яблочное пюре может стать причиной смерти, но забывает, что для этого его нужно вводить внутривенно. Предостережения о том, что разговоры по мобильному телефону могут прослушивать, смешались у нее в голове с участившимися квартирными кражами и ранней смертью от инсультов, так что Лиза теперь твердо убеждена, что телефонное общение опасно для жизни. Если она не видела этого в новостях, так непременно читала в отчетах для потребителей или слышала от подруги своей подруги, у подруги которой от автоответчика загорелось ухо. Решительно все вокруг представляет опасность, и если невозможно избавиться от всех подозрительных предметов, то нужно, по крайней мере, проявлять бдительность.
— Ну ладно, — сказал я, — но, может, ты хоть скажешь, под каким шком? В последний раз когда я к тебе приезжал, их была уйма.
— Под асным, — сообщила она. — Ну, таким… асноватым.
Я прибыл к дому Лизы назавтра к вечеру, нашел ключ под цветочным горшком и вошел через заднюю дверь. Длинная инструкция на кофейном столике объясняла, как использовать все механизмы в доме, от телевизора до вафельницы, причем описание каждой процедуры заканчивалось фразой: «Не забудь выключить прибор из сети». Внизу третьей страницы в постскриптуме сообщалось, что, если у прибора в пределах видимости нет розетки — как, например, у посудомоечной машины, — нужно убедиться, что агрегат полностью выполнил цикл и остыл. В записке чувствовалась нарастающая истерика, каждая строчка буквально вопила: о боже, он почти на час останется один в моем доме! Сестра оставила свой рабочий телефон, рабочий телефон мужа, а также номер соседки, добавив, что они не очень близко знакомы, поэтому к ней следует обращаться только в самом крайнем случае. «P. P. S. Она баптистка, так что не говори ей, что ты голубой».
В последний раз я оставался один у сестры, когда она жила в многоквартирном доме из белого кирпича, в основном населенном вдовами и немолодыми одинокими женщинами. Это было в конце семидесятых, когда мы, по идее, должны были жить в студенческих общежитиях. Но с колледжем у сестры как-то не сложилось, и после двух лет в Вирджинии она вернулась в Роли и нашла работу в винной лавке. Это была вполне нормальная жизнь для двадцатилетней девушки, но Лиза совсем не так планировала свое будущее, она и помыслить не могла, что ее выгонят из колледжа. Хуже того, это было совсем не то, чего от нее ждали окружающие. Еще в детстве нам раздают роли — «лидер», «лоботряс», «шут», «недотепа», — и мы узнаем, кто мы такие. Лиза была старшей, самой сообразительной и горластой, так что никто не сомневался, что она далеко пойдет, выучится на начальника и в конце концов захватит власть в небольшой державе. Ее авторитет казался непререкаемым, и, хотя нам было приятно, что ее осадили, от внезапной Лизиной неуверенности становилось не по себе. Теперь она во всем полагалась на чужое мнение, спрашивала совета по каждому поводу и съеживалась от малейшего критического замечания.
— Ты правда так думаешь? Правда? — приставала она. Моя сестра искала сочувствия и внимания, но вместо этого мне хотелось хорошенько ее потрясти. Если она, старшая, ничего не знает, то нам-то что делать?
К Лизе была приклеена этикетка «жизненный успех», так что она чувствовала себя не в своей тарелке, продавая галлонами бургундское. Моя этикетка гласила: «лентяй и лоботряс», и когда я тоже не задержался в колледже и вернулся в Роли, то принял это как должное. После того как родители вышвырнули меня из дому, я стал жить с Лизой в ее квартирке. Крошечная «студия» казалась взрослой версией нашей детской спальни, а когда я съехал оттуда, оставив поломанную стереосистему и неоплаченный телефонный счет на восемьдесят баксов, все сошлись во мнении: «Чего еще от него ждать».
Чужим людям я еще могу заморочить голову, но моя семья твердо уверена, что стоит зазеваться и я подожгу дом. Я легко смирился с понижением статуса, Лиза же решила отвоевать оставленные позиции. Винная лавка оказалась лишь временным отступлением, и сестра ушла оттуда вскоре после того, как ее назначили менеджером. Лиза интересовалась фотографией и, научившись управляться с камерой, устроилась в фотоотдел большой фармацевтической фирмы, где ей приходилось снимать микробов, вирусы и людей, зараженных микробами и вирусами. По выходным она подрабатывала фотографом на свадьбах, что было не намного лучше. Потом Лиза вышла замуж, оставила работу и поступила на факультет английской литературы. После того как ей объяснили, что пространные эссе о Джейн Остен не пользуются широким спросом, она решила переквалифицироваться в риелтеры и получила лицензию. Узнав, что жилищный рынок в упадке, Лиза вернулась на студенческую скамью и стала изучать растения. Ее муж, Боб, нашел работу в Винстон-Салеме, и они переехали, купив новый трехэтажный дом на тихой окраине.