Из кино мы вышли в неуютном молчании. Мы думали о фильме, который посмотрели, и о другом, который вот-вот начнут снимать, и нам казалось, что мы пробуемся на роль самих себя. Я начал было пересказывать какую-то сплетню об актере, который играл брата, но остановился, решив, что это не слишком интересно. Она тоже не могла придумать тему для разговора, так что мы молчали и представляли себе заскучавшую публику, ерзающую на сиденьях.
По пути домой мы остановились на заправке, а когда уже парковались у дома, сестра вдруг начала рассказывать одну из своих историй. Я уверен, такие истории случаются только с Лизой.
— Однажды, — начала она, — я ехала на машине…
Инцидент начинался как рядовая поездка за продуктами, а заканчивался неожиданно: раненым животным, засунутым в наволочку, на выхлопной трубе Лизиной машины. Ее рассказ, как всегда, заставлял чрезвычайно четко вообразить некий странный момент, когда все действия кажутся немыслимо жестокими и в то же время совершенно естественными. Клинические подробности, нарастающее напряжение, подстегиваемое точно отмеренными паузами: «И тогда… и тогда…» Когда она дошла до выхлопной трубы, я начал смеяться, и в этот самый момент она уронила голову на руль и разрыдалась. Это не были тихие слезы, вызванные мучительным воспоминанием, — нет, это был яростный взрыв, какой приходит, когда понимаешь, что все произошедшее с тобой — неслучайно, взаимосвязано, что все это звенья единой цепи вины и страданий.
Я инстинктивно потянулся к блокноту, который всегда держу в кармане, но она схватила меня за руку.
— Если ты когда-нибудь повторишь эту историю, — сказала она, — я никогда больше не буду с тобой разговаривать.
В киношной версии нашей жизни я бы стал утешать ее, убеждая, что она все сделала правильно, проявила доброту и сострадание. Потому что это правда. Она не умеет иначе.
В реальной версии нашей жизни я стремился к одному: переубедить ее.
— Но, послушай, это очень забавная история, и ведь ты все равно ее никак не используешь.
Твоя жизнь, твои секреты, твоя тоска — ты ведь никак это не используешь. Неужели я всегда был таким?
Прежде я опасался, что режиссер, снимающий фильм, может неправильно понять меня и мою семью. Теперь меня посетило более страшное опасение: что, если он поймет нас правильно?
Вечер. Камера движется по заурядной улочке на окраине, берет крупным планом припаркованный у дома автомобиль, в котором маленький, злобный человечек поворачивается к плачущей сестре и говорит: «А что, если использовать эту историю, но как будто она произошла с кем-то другим?»
Но, может быть, это еще не конец. Может быть, перед тем, как поплывут титры, мы еще раз увидим этого человечка. Вот он выбирается из постели среди ночи, проходит мимо спальни сестры, спускается вниз, на кухню. Смена плана: в углу кухни мы видим большую птичью клетку, накрытую скатертью. Человек медленно приближается к клетке, снимает скатерть, будит синелобого попугая, чьи глаза отливают красным во внезапно освещенном помещении. Мы понимаем, что ему необходимо сказать что-то важное. Однако из его собственных уст слова выйдут пустыми, лишенными смысла, и поэтому он придвигает стул. На часах три, потом четыре, потом пять. А он все сидит перед разноцветной птицей и повторяет медленно и отчетливо: «Прости меня. Прости меня. Прости меня».
