Хорошо там, где нас нет, но стоит ли себя туда посылать? Не лучше ли отправиться куда-нибудь в привычное место — например, туда — не знаю куда, и сделать то, что делаешь всегда, — например, то — не знаю что? А ведь из Где-Нас-Нет порою и приглашения приходят, глянцево-картиночные, и попробуй скажи нет, когда взгляд уже в картинке той поселился и обживается! Как, например, в этой картинке с видом Женевского озера, белым крестом на красном фоне и английским текстом под ним. Два недели в писательском доме отдыха в Швейцарии…
Писатель Свидерский жил скучноэмигрантской жизнью во Франкфурте-на-Майне, поэтому отвлечение от нее было очень кстати. Шотландская поэтесса, которую он когда-то переводил и с тех пор изредка обменивался с нею посланиями по электронной почте, порекомендовала его каким-то людям в городке между Женевой и Лозанной, которые ведали этим заведением. По завещанию бывшего владельца дома, немецкого издателя, это помещение в летние месяцы принимало на две недели писателей из разных стран, им создавались здесь условия для работы.
«С коллегами по перу пообщаться — разве плохо?» — думал Свидерский.
Самолет переместил его в Женеву. Он побродил пару часов по циферблату этого города, где время тикает и задевает незримыми золотыми стрелками за крыши домов, а потом на коротеньком поездочке добрался до городка, в который ехал.
— А я, знаете ли, русская, — сказала на плохом английском языке лучезарная смотрительница здания. — Моя фамилия Конобеефф. Дед мой был — как это правильно называется? White Guard[1]?
Писатель кивнул.
— Так что мы с вами оба — русские люди, — завершила свой спич смотрительница.
— Боюсь, что я вынужден вас разочаровать, — с очаровательной улыбкой сказал Свидерский. — Я русский писатель, что правда, то правда, но во мне нет ни капли русской крови.
Лучезарная дама несколько смутилась.
— Ну, это неважно, — наконец сказала она. — Пойдемте, я покажу вам комнату. Кстати, сама я живу вон в том флигеле здания, там отдельный вход.
В коридоре они наткнулись на затрапезного вида женщину в грязновато-цветастом сарафане и сандалиях на босу ногу; голова ее почему-то была повязана вафельным полотенцем.
«Кухарка, — подумал Свидерский. — Вид деловой, обед, наверное, готовит».
Однако мадам Конобеефф сотворила очередную лучезарную улыбку и сказала:
— А вот и первая из наших гостей, с которой я бы хотела вас познакомить. Прозаик из Праги мадам Александра Беркутова. А это мосье Свидерскú из Москвы.
Прозаик из Праги пробормотала что-то невразумительное или даже непереводимое на французоподобном языке, после чего, не дожидаясь ответа, удалилась в кухню.
За обедом его представили остальным.
— Мы вот сейчас только обсуждали наше происхождение и пришли к выводу, что мы тут все евреи, — ввели его в курс дела расположившиеся на веранде писатели.
— Обе мои бабушки были еврейского происхождения, — сказал Свидерский. — Одна из Польши, другая из Германии.
— Ну, вот видите, — сказал пожилой джентльмен. — А моя семья с Украины. Фамилия отца была Кацнельсон… Ах да, я же не представился, я Гордон Элленсон из Торонто, живу в США, в Миннесоте, преподаю в местном университете.
Дама с дошлым лицом, сидевшая напротив Элленсона, Свидерскому видна была в профиль, и он мог бы поклясться, что сей медальный профиль ему попадался где-то в Интернете.
— Лана Фройнд, — представилась дама. — Кейптаун, в настоящее время Сан-Франциско. Родители — немецкие евреи.
— А моя бабушка тоже еврейка, — неожиданно включилась в разговор мадам Беркутова, открыв миру, что она тоже говорит по-английски — правда, с чудовищным акцентом.
Повязка с ее головы исчезла; вместо нее появились огромные тракторно-колесные очки с оранжевыми стеклами.
В конце обеда она, очевидно забыв, что сказала раньше, начала по-новому:
— А у меня обе бабушки были еврейки.
Поняв, что, кроме бабушек, у этой дамы, очевидно, были и дедушки, и скоро дело дойдет до них, в результате чего произойдет полная смена данных в графе «национальность» ее паспорта, Свидерский спросил, как ему казалось, нечто нейтральное:
— А это у вас очки от солнца?
Усталое от швейцарской духоты солнце как раз собиралось закатиться куда-нибудь в долину, вдоль по речке да под мост, и там по-тихому полежать в прохладе.
— Эти очки мне врач велел носить, — сурово сказала мадам из Праги. — А то мне все люди кажутся мерзкими, а мир — отвратительной дырой.
В конце стола сидела худенькая черноволосая молодая женщина, больше всех похожая на еврейку. Она почему-то ни на какие генетические совпадения не претендовала.
— Инес не говорит по-английски, — сказала Лана Фройнд. — Знакомьтесь, это Инес де ла Вега из Боливии. Живет во Франции, в Безансоне.
Инес де ла Вега чистосердечно и от всей души изобразила чистокровную еврейскую улыбку.
Вечером Свидерский задержался у телевизора. По каналу Евроспорт показывали Уимблдонский турнир, и он увлекся психологическими перипетиями пятисетового матча. Вскоре после полуночи матч наконец иссяк, и писатель пошел на кухню выпить свой обычный предночной стаканчик йогурта. В углу неосвещенной кухни слышалось подозрительное копошение.
