«Вот доеду до станции Дно, выйду и вернусь», — думала про себя Наташа, повторяя ритмически эту мысль под перестук колес.
Огоньки разбегались по холмистой дымчатой мгле, собирались в ложбинках, вытягивались драгоценной змейкой и опять рассыпались, будто чья-то невидимая рука играла с бриллиантами на бархатной подушке. На столике стакан в дорожном подстаканнике качнулся и двинулся к краю.
«Началась болтанка», — подумала Наташа, закутываясь в одеяло и забираясь поглубже в уголок совершенно пустого купе.
Поезд набирал ход.
Белокаменный Псков все более отдалялся в вечерний туман — порожденье болот, чащоб, буреломов — вместе с неясными, но какими-то нежными надеждами на что-то еще не определившееся, но непременно несущее радость и счастье; вместе с людьми, с которыми только успела состояться встреча, обещавшая многое.
«Удивительна эта дорога к Пскову, — продолжала говорить сама с собой Наталья, — глухая, болотистая, с единственным здоровым местом посередине — Старой Руссой, но тоже болотистой и речной, какой, верно, и должна быть древняя варяжская столица. Как отличается эта дорога от самого Пскова — легкого, на слиянии двух стремительных рек в каменистых руслах с соответствующими названиями (Великая и Пскова — плещущая), высокого, на нескольких холмах, города, сияющего золотыми куполами будто уже на небесах стоящего кремлевского собора».
Наташа Денисова любила этот город. Она любила ездить на этюды именно туда. Когда старый мастер настоял на том, чтобы Наташа прошла практику, она выбрала работу в одном из псковских монастырей, среди мрачноватых, бородатых реставраторов. Как великолепно расстилалась Великая, открывая свой синий, обворожительный изгиб тому, кто дерзал посмотреть на мир из узкого стрельчатого окна монастырского храма!
Наташа терпеливо работала подмастерьем у одного из реставраторов, самого мрачного, худого, молчаливого человека лет тридцати. Он более всего и смешил и раздражал Наташу тем, что избегал смотреть ей в глаза и никогда не отвечал ни на какие вопросы, если они не касались работы. Худенькая, одетая в большой рабочий комбинезон из серого монастырского полотна, перепачканный сыпучими природными красками, которые она старательно смешивала с белилами (молча перенося односложные и довольно резкие замечания своего руководителя), в рубашке с закатанными по локоть рукавами, в темно-серой косынке, стянутой узлом под длинной светло-русой косой, Наташа была диковато-изысканной и знала, что нравится этому мрачному изографу, уже два года без перерыва работающему на лесах в древнем монастырском храме, восстанавливая очищенные (проявленные) фрески, фрагмент за фрагментом.
Это упорство и колоссальная работоспособность импонировали Наташе, но вызывали недоумение. Ввиду особенной ценности и древности фресок и угрозы их скорого и окончательного исчезновения, бригада реставраторов работала бесплатно.
Не то чтобы Наташа отличалась какой-то необычной для молодой женщины корыстью, — нет! Импульсивная, как все Близнецы, она все же обладала изрядной толикой здравого смысла и практичности. Работа, которая оплачивалась плохо или совсем не оплачивалась, не была для нее работой в том полноценном смысле, который вмещал в себя и мастерство, и результат, и получение плодов труда, достойных затраченных усилий.
Когда она объявила родителям о своем желании стать художницей, ей пришлось выдержать сильнейший шторм. Особенно бушевала мать, в воображении которой художник как таковой ассоциировался с нищетой, бездомностью, пьянством, распущенностью и кто знает, чем еще. Мрачные перспективы отсутствия работы, средств к существованию и, наконец, окончательной гибели дочери рисовались Антонине Васильевне, или Тонечке, как называла свою мать Наташа, с той нежно-снисходительной любовью, какую может испытывать взрослая дочь к уже постаревшей и утомившейся под тяжестью невзгод матери.
Наташа, выдержав первый шквал, в ближайшее воскресенье отнесла на Арбат небольшой пейзаж (деревянная церковка, окруженная густыми зарослями цветущей сирени), который сразу же удачно продала, и, возвратясь, выложила деньги перед матерью.
— Вот, — заявила она с гордостью, — и так будет всегда. Свою учебу я оплачу сама.
Отец пытался защитить выбор своей любимицы, говорил, что уверен в своей дочери и что знает художников, очень положительных людей, вот хоть Бронислав Бенедиктович, например. Тонечка взяла с Николая Ильича обещание определить дочь в семинар к старинному приятелю, и на этом буря успокоилась.
Бронислав Бенедиктович Чирков, руководитель семинара живописцев, член Союза художников, считающийся теперь высококлассным мастером, когда-то оформлял книги Наташиного отца, который до рождения младшего брата Наташи был известным биологом, профессором. Он участвовал не в одной международной экспедиции и написал несколько превосходных монографий о редких видах парнокопытных.
Долгожданный младенец Васенька родился, когда его старшей сестре было уже четырнадцать. И хотя Наташа с изрядной долей сарказма наблюдала страдальческие попытки родителей воспроизвести сына (опору и оберег родительской старости), крошечное это существо, появившееся в доме морозным январским утром, мгновенно и бесповоротно овладело Наташиным сердцем.
