Октябрь 1914 года приближался к концу.
Наш запасный полк находился в Красном Селе. Ежедневно гоняли на стрельбу и со дня на день ожидали отправки на фронт. Настроение у всех было подавленное. Осеннее петербургское небо усугубляло общую апатию.
Целыми днями моросил дождик. Повсюду непролазная грязь. В бараках холодно. Спали на голых нарах. Накрывались старыми дырявыми шинелями. Ни одеял, ни обмундирования не давали, – берегли, будто бы, для фронта.
Кормили плохо, но этого многие не чувствовали, – почти у всех еще были кое-какие деньжонки. Ведь, был только третий месяц после мобилизации. Уничтожали целые корзинки булок. Иногда для «озорства» просто брали «на ура» корзины баб, продававших булки, но это нисколько не мешало последним продолжать торговлю и на следующий день.
Ежедневно читали газеты. Единственно, что интересовало аудиторию, – это, скоро ли кончится война. Победы, поражения как-то проходили незамеченными.
Несмотря на строжайшее воспрещение, по воскресным и праздничным дням большинство уезжало в Петербург, уходило в город. Начальство знало, но смотрело на это сквозь пальцы. Неудобно было, вообще, принимать репрессивные меры, так как впереди были маршевая рота, фронт. Кроме того, все низшее начальство – фельдфебеля, прапорщики были из запаса; не так скоро усваивали военную дисциплину, а большинство просто боялось, поговаривали, что на фронте солдаты жестоко расправляются с насолившими им офицерами.
Был воскресный вечер. Только-чго приехали из Петербурга и пили в бараке чай. Вдруг перед нами как из-под земли (в бараке было темно) вырос взводный с малюсеньким кусочком свечки и стал выкрикивать фамилии. Окончив чтение, буркнул себе под нос:
– Вызванные, марш в ротную канцелярию, – завтра утром в маршевую роту!
Началась сутолока, какая возможна была только в царской казарме. Целую ночь нас одевали, снаряжали, выплачивали «жалованье» – 45 коп. в месяц. В 7 часов утра уже нас выстроили на площади. Только-что стало светать, но кругом было светло, – ночью выпал первый снег.
На площади простояли до 12-ти часов. Ждали полкового командира. Наконец, тот пришел; обошел все ряды, скомандовал, и мы двинулись на вокзал. Там снова пришлось ждать – не были поданы вагоны. Наконец, дождались. Стало уже смеркаться, когда сели в теплушки.
Повсюду шел горячий спор о том, в какую сторону нас повезут. Все время мы ничего не знали, куда нас направляют. Хотя ясно было, что едем па фронт, но неопределенность во многих порождала надежду на то, что нас отправляют на охрану одной из крепостей финляндского побережья.
Сомнения разрешились поздно вечером, когда поезд стал двигаться в сторону Пскова. Где-то кричали «ура», пели, но в общем было тихо.
Поезд мчал нас день, два. С вокзалов кричали «ура», махали платками, старушки плакали. В некоторых вагонах кричали «ура»; на третий - четвертый день все это надоело. Иссяк минутный патриотизм. Навстречу стали попадаться поезда с ранеными; с приближением к польской границе в воздухе уже стало пахнуть войной, войной настоящей.
Вез всякой остановки в Варшаве нас двинули к г. Блоне. Дальше Блони была уже разрушена железная дорога, и поезда не ходили. Из Блони двинулись в Сухачев уже пешком.
Дело было после немецкого отступления и битвы под Варшавой. Повсюду виднелись окопы, кое-где видны могилы павших. Разрушенные артиллерийским огнем польские деревни, сожженные хаты производили мрачное впечатление.
Мы шли день, шли два, – картина не менялась. Повсюду те же следы разрушения. Никто из нас не знал, куда нас ведут, что с нами будут делать. От непривычки вечером болели ноги. Почти не кормили. Негде и нечего было купить. Стали выбиваться из сил. Появились больные. Были отставшие.
На шестые сутки ходьбы к вечеру узнали, что полк, к которому причислена наша маршевая рота, уже недалеко, Обрадовались. Конец будет скитаниям.
Но наша радость была преждевременной. Солнце уже село, стало темно, но мы шли и шли. Проходили через имения польских магнатов. По обеим сторонам дороги поднимались высокие серебристые тополи. Было тепло, костя ныли, хотелось броситься на холодную осеннюю землю и уснуть хоть на минутку.
Стало уже совершенно темно. Надвинулась черная ночь. Приходилось шагать наугад. Уже казалось, что наш путеводитель сбился с пути, как тут же рядом на небе появились длинные светлые пальцы, – это были лучи прожектора. Ожидая маршевую роту в полку, куда мы направлялись, в штабе распорядились окинуть взором прожектора окрестность и проведать, нет ли нас где-нибудь поблизости. Лучи скоро нащупали нас, и, освещаемые ими, мы быстро вошли в имение, где находился штаб полка.
На ночь расположились в сарае и чувствовали себя на девятом небе, так как не надо было двигаться ночью по неведомым дорогам разрушенной Польши.
