Вся моя жизнь разбита на неравные отрезки времени между телефонными звонками. Все свои дороги я измеряю расстоянием от одной телефонной будки до другой. Я собираю монеты — только двухкопеечные, их очень много, и я звеню, как детская погремушка. Я не могу позвонить тебе ночью, не хочу будить тебя. А между поздним звонком, когда я говорю тебе «спокойной ночи», и ранним, когда я говорю тебе «доброе утро», проходит целая вечность.
Знаешь, как я представляю себе счастье? Это такой город, где на каждой стене каждого дома висят телефонные автоматы, и на каждом столбе, и на афишных тумбах, и на деревьях, везде-везде телефоны. И с каждого можно позвонить тебе. И никогда, ни разу, не будут бить кругленькие горошины «занято», и не будет долгих мучительных гудков, означающих, что тебя нет дома или ты просто не хочешь брать трубку.
Я не могу не звонить тебе. Я хочу, чтобы ты привыкла к моим звонкам, чтобы и ты уже не могла жить без них. Нет, ты, конечно, не умрешь без них, но чего-то тебе будет недоставать.
Ты привыкнешь к моим звонкам незаметно для себя. Ты ведь не заметила, как я приучил тебя к твоему собственному дому. Раньше ты бывала там очень редко и я звонил, звонил в пустоту, а тебя все не было, не было. И тогда я подарил тебе эту картину. Сначала ты, наверное, подолгу рассматривала необычные цветы, почти не обращая внимания на странную фигурку в левом нижнем углу картины. Потом — я уверен — заметила, сколько грусти и одиночества в печально поднятой руке. С тех пор, уходя из дому, ты должна была чувствовать, что бросаешь ее, и хотела быстрей вернуться, и возвращалась.
Я звонил тебе и не нарывался на частокол длинных гудков, а слышал твой голос.
Твой голос… Как странно, что, зная о тебе так много, я знаю только твой голос. В старину были почтовые романы. Теперь телефонные. Наверное, ты права, когда не хочешь меня видеть. Еще рано. Придет время, и мы встретимся, не боясь, что наши представления друг о друге не совпадут с тем, что есть в действительности. Тогда уже будет совершенно не важно, как мы выглядим. Ведь главное не это. Правда? Если ты смогла вернуть меня к жизни одним своим голосом, какое значение имеет все остальное?
Я даже не хочу себе представлять цвет твоих глаз, запах твоих волос, форму твоих рук. Все, что когда-то имело значение для влюбленных, для меня лишено всякого смысла. Мне достаточно будет знать, что это твои волосы, твои глаза, твои руки.
Прости, я слишком много говорю, заставляя тебя молчать. Но это хорошо, что ты молчишь, пока ничего не говори. Я должен был сказать тебе это, и я сказал. Позвоню вечером, чтобы пожелать тебе спокойной ночи.
— Зачем вы вводите в машинную память всю эту ахинею? — Профессор недоуменно оглядел сотрудников своей лаборатории. Он не любил, когда эксперименты переступали границы здравого смысла.
— Мы не вводим. Наоборот, извлекаем. Последняя запись телефонного разговора нашей Элеоноры с этим человеком. Есть еще. Он давно ей звонит, почти полгода. Мы нашли первую запись. Тогда он позвонил случайно, ошибся номером. Был жутко расстроен, почти на грани самоубийства. Элеонора распознала в его голосе тревогу и стала развлекать. С тех пор у них что-то вроде романа.
— С тех пор. Прекрасно. А с каких это пор Элеонора пользуется телефоном? — Профессор редко сердился на своих сотрудников, но уж если это случалось, то грозило неприятностями всем, кто попадал под руку. В гневе профессор был неразборчив, суров и несправедлив.
Эдик, как самый смелый, продолжал объяснения, взяв на себя роль громоотвода.
— Ну, вы же помните, в городе тогда создавали службу хорошего настроения. Мы пробовали Элеонору на роль собеседницы. Подобрали ей задушевный голос, научили распознавать оттенки настроения собеседника. Но потом социологи решительно отказались от машин. И мы опять перевели Элеонору на картотеку. Вот видите, а случай доказал, что машины во воем способны заменить человека. Вы же сами слышали, в нее даже влюбились.
— Дожили. Сами разгильдяи, и машины у вас черт-те чем заняты. Значит, она вместо картотеки занималась шашнями? Хороши дела.
— Почему вместо? Какой этой женщине роман мешал работать? Она все прекрасно успевала. Не сердитесь, профессор, мы уже отключили телефон. Таня заметила, что после того, как в отделе появилась картина, Элеонора стала рассеянной, и мы стали искать причину.
— А откуда взялась картина?
— Ее прислали по почте. На бандероли было написано — Элеоноре. Мы решили, что это художники резвятся, и повесили картину в отделе. Она нам всем понравилась. С тех пор Элеонора почти всегда говорила по телефону, если он звонил. Теперь все в порядке. Телефон отключили, записи извлекли. А любопытно, не правда ли? Она ведь…
— У Элеоноры истерика! — Испуганная лаборантка стояла на пороге.
— Вы все тут с ума посходили, — злился профессор. — Элеонора — машина. Какие у нее могут быть истерики, какие романы?
— Элеонора плачет, — печально сказала лаборантка Таня. — Она требует подключить телефон. Понимаете, он должен позвонить. Он будет волноваться. Она его любит, наверное. Верните ей записи. Это жестоко, наконец, неприлично. Вы же подслушали чужие разговоры…
