Письма с Земли - [4]

— А, он не только говорит, но и мысли читает! — Игорь Александрович потянулся к портфелю.

— Да нет же, не читаю я мысли, это вы вслух думаете.

В стеклянную дверь будки постучали. Игорь Александрович вздрогнул. Распахнул дверь и глубоко вдох-пул свежий влажный воздух.

Перед ним стояла женщина с зонтиком в одной руке и приготовленной монеткой в другой.

— Вы что, не звоните? — Голос ее прозвучал резко, как автомобильный сигнал. — Тогда дайте… ой, вам плохо? На вас лица нет. Может, скорую?

— Нет, спасибо, ничего не нужно. — Четвергов схватил портфель и выскочил из будки. Дождь уже лил не так сильно. Четвергов торопливо перебежал улицу, сделал несколько резких угловатых движений, каждым жестом своим зачеркивая репутацию человека спокойного, неторопливого, а также непьющего. Движения были резкие, и шатало его, как пьяного. Вот он круто повернул назад, побежал к телефонной будке. Рванул дверь. Женщина, набиравшая номер, отшатнулась испуганно.

— Вам что?

— Простите, я здесь забыл…

— Что забыли?

— Вот он, его забыл. — Игорь Александрович схватил кленовый листок и хлопнул дверью.

— Шизик, ну шизик, — произнесла женщина в телефонную трубку. На том конце провода, наверное, ответили, и она спохватилась: — «Нет, не тебе. Здравствуй, милый».

Четвергов несся по улице к своему дому. Лист трепетал в его руке, как флажок.

Так же, вытянув руку с листком, он вошел в свой дом. Все это время лист молчал. Четвергов почти успокоился, начал тихо радоваться и приходить в себя. Он аккуратно положил лист на письменный стол, надел сухие теплые носки, домашние тапочки, поставил чайник. И только налившись чаю с медом, прочитав газету, подошел к столу, где лежал листок.

— Ну, что молчишь? — спросил Игорь Александрович и слегка дернулся, услышав тот же голос.

— А что тут скажешь? От чего ушел, к тому и пришел. Одинокий интеллектуал приятной наружности и умеренных лет ищет спутницу. Вы таких объявлений не писали в «вечерку»?

— Я что, похож на сумасшедшего?

— Нет, но и на счастливчика не очень-то смахиваете. Да и за психику свою всерьез опасаетесь. Одинокие часто боятся свихнуться.

— Да как же тут не испугаешься, если листья говорить начинают. Я и сейчас, честно признаться, не очень уверенно себя чувствую. Я ведь естественник, материалист, поэтому такие явления меня шокируют.

Четвергов сел у стола так, чтобы хорошо был виден лист, и приготовился слушать.

— Вы, наверное, ожидаете услышать историю про пришельцев, летающие тарелки или что-нибудь подобное. Боюсь, я вас разочарую. Вы, конечно, слышали гипотезу о материальности времени?

— М-м-м, — весьма многозначительно промычал Четвергов.

Он слышал всякие такие разговоры, но сам участия в них не принимал. Как специалист он знал, что время вместе с виноделом создает вино. Но работает как создатель до какого-то предела. Потом разрушает свое же создание и вполне может быть так, что через сотню—другую лет мускат, гордость коллекции, окажется чем-нибудь похуже уксуса. Но ведь это еще ничего не доказывает.

— Люди давно знают, что время обладает свойствами, поддающимися учету, — продолжал лист, видимо, удовлетворившись красноречивым мычанием Четвергова. — Люди говорят — время летит, бежит, течет, время лечит, проверка временем, время работает на нас. И даже — время — деньги. Но при этом всегда пугаются, если им предоставляется возможность подержать в руках это самое время. Я не говорю о таких примитивных приборах, как часы, календари и прочее. Они не дают возможности прикоснуться ко времени. Вы меня понимаете?

— Да, вполне, — Четвергов немного заскучал. Он и вправду ожидал услышать что-нибудь поинтересней. — Но при чем здесь вы, то есть кленовый лист?

— Но ведь это и есть время. Спрессованное, если хотите, до таких размеров и принявшее такую форму. Это не все время, а только вечера, ночи, праздники одной женщины. Время, которое не пронеслось, не пролетело, а медленно проползло, протянулось в ее комнате. Одинокие женщины больше всего на свете не любят праздники и выходные, и еще боятся осени. В какое бы время года ни отмечали они свои дни рождения, стареют всегда осенью. Именно в это время, когда дни короче, а ночи непереносимо длинные, именно осенью, а не весной, чаще всего они делают непоправимые ошибки.

— Какие же?

— Например, выходят замуж.

— Какая же это ошибка для одинокой женщины? Предел мечтаний, сбывшиеся надежды.

— А-а-а, что вы об этом можете знать? Вы же никогда не были одинокой женщиной. А мне довелось. Ведь ее время, ее минуты, часы, годы — это она сама Она мечтала о муже тихом, уютном, успокаивающем, как вязание. А явилось нечто громадное, самовлюбленное. Да что там!

— Постойте, голубчик, — оживился Четвергов. — Да ведь вы ревнуете. Раньше она полностью принадлежала вам или вы ей, какая разница. А теперь у нее уже нет длинных пустых вечеров, вас вытеснили, и вы, сжавшись, скукожившись, валяетесь в телефонных будках, а теперь вот брюзжите на моем столе. Очень мило.

Лист пошевелился, будто поежился, послышалось что-то вроде вздоха, и еще острее запахло духами.

— Послушайте, да это от вас такое амбре, — простонал Четвергов и почесан свой чуткий нос. — А я думал, что сам навек пропах в телефонной будке.