Песнь моя — боль моя

Плачет верблюдица-аруана, мечется, привязанная к жерди, стонет, вспоминает верблюжонка сердцем, обездоленным утратой; плач ее несется над степями, улетает в сумрачные горы. Плачет молоко ее святое, льется из сосков ее набухших. В каждой теплой белоснежной капле светится страданье материнства.

Подраненный кулан, отбившийся от стада, ушел в седую степь, и вот тогда над страждущей землей взлетела песнь, взметнулся смерчем кюй{1}, как скорбное рыданье. Над суровым Капчагаем, над заоблачным Алатау он летел, и в нем звенели сотни смелых бранных копий, в нем вскипала страсть и воля, ярость боя и святая жажда мести. Это струны вещей домбры разнесли напев заветный — замерли в степях куланы, и пятнистые олени на отрогах гор застыли. Вторил стону верблюдицы дробный тяжкий шаг подранка. Даже звери, встретившись в лощине горной, разошлись без схватки, мирно. Так, от века, сплачивают общие невзгоды. Но всегда печаль и горе, словно ржавый нож, взрезают старые рубцы и раны, кровью истекает сердце, сжимается и сохнет старой ветхой сыромятью. Но всегда во дни печали пели струны вещей домбры, пели над дорогой жизни, принося в больные души тишину и утешенье. И туда, где потерялся след копыт в песках зыбучих, добирались месть и песня. Песня-кюй летела властно через время и пространство, чтоб насильника лихого покарать за вероломство, обратить в холодный пепел. Люди доверяли песне боль судьбы, тоску-кручину. Быстроногие куланы, ветер, ласточки степные разносили эти звуки по просторам нашей степи.

Песня-боль души смятенной, словно трепетная птица, ты взлетишь над голой степью, ты блеснешь слезой утраты, горькой памятью прощанья с очагом, с родимым домом. В плаче песни лебединой, что возникла в поднебесье, а потом легла на землю, распластав нагие крылья, столько боли, столько жажды от несбывшейся надежды и желаний затаенных. Свет ее пролился в очи и смягчил сердца людские, как буланый меч крутые. Песня призвала к отмщенью величавый дух народный, благородный и бессмертный. Это сердце вспоминало даль степей в полыни белой.

Слышишь, небо, плач сиротский, от тоски душа сгорает. Вижу озеро в осоке в час последнего прощанья. Вижу сверстников веселых, наши игры в сочных травах. Но росой им стали слезы, слезы наших глаз печальных. Принеси же, терпкий ветер, запах ласковой полыни.

Эта песня — завещанье. Песня — пламенный наказ. И она пришла, вернулась, в вихре лет не заблудилась. Да, мечта не остывает, обретая продолженье. Светлая река Чи-или, камышовая протока, яркая луна отчизны. Вы, счастливые казахи, безмятежные казахи! Как из юрт молодоженов уносилась в воздух песня, как дымились на закате очаги в степи родимой! Все прошло, забыто счастье, и в покинутых отау{2} по-сиротски плачет ветер. Кровь, рыданья и проклятья — вот, что вам теперь досталось. Кровь сегодня, а не слезы, подступает жарко к горлу. Скорбно шелестят барханы, и вскипает жажда мести. Ни мольба, ни стон покорный, — слышится призыв к отмщенью. Что там вопли верблюдицы, дробь несчастного кулана — мой народ, народ счастливый, был затравлен и поруган, от родного пепелища он бежал в пески — о горе!

Не обычное кочевье уходило с Каратау. Это беженцы спускались, плакали слезой кровавой, оставляли на отрогах жеребят и скарб сиротский. Оставляли за плечами разоренье, ужас смерти, малышей, врагом пронзенных. Слезы матерей кормящих с молоком земли смешались, а роса — с горячей кровью. В эти дни утрат и скорби даже горы содрогались, слушая мотив печальный, облетевший все дороги. Пыль, бывало, заклубится под копытами гнедого, встанет пред глазами предков призрак юности беспечной и развеется в тумане. Только песня, только песня, этот дух печальной доли, свет и тьму в себя вобравший, вился в небе над кочевьем. Так, в жестокую годину, наряду с бедой стоглавой, появился средь скитальцев кюй, суровый, неподкупный, как булат из бранной стали. Словно минарет священный, он взметнулся в поднебесье, славя гордость, славя стойкость непокорного народа. Нет, не жалость и не робость, — в нем звучала жажда воли, страсть бесстрашного кулана. Эта песня подымала на борьбу, на бой кровавый, чтобы ненависть скрестилась с остриями вражьих копий и в заплаканных глазницах загорались угли мести.

Песня — летопись, преданье. Отодвинь, как полог, время — в той мелодии прекрасной скрыта тайна поколений, обескровленных, несчастных, злобно загнанных в ловушку и молящих о свободе, неутешно, на коленях, как бездетные — о детях. К вам из глубины столетий донесется свет надежды, свет души простой и чистой. И тогда вы различите голос искренний, горячий, свет любви ни с чем не спутать. Ведь земля ее питала — корни, стебли и соцветья, это детство вашей жизни, блеск зрачков, живых и влажных, кровь, бегущая по жилам. Поклонитесь детству жизни, первородству чувств и мыслей. Вслушайтесь в дыханье песни: испытавшее лишенья, трепыхается, как птенчик, сердце — в предвкушенье смерти. Это так. Но выше страха гордость, честь, любовь к свободе, не дающая покоя, если враг отчизну грабит, если он святое топчет. Я надеюсь, что душою, совестью, умом пытливым будете вы, верно, с теми, кто не выдержал глумленья, кто поднялся в лихолетье и позвал народ с собою, чтоб сражаться до победы. Вслушайтесь в дыханье песни: улетела птица счастья, уж никто ее не видит, всюду мор и разоренье, но встает над пепелищем гордая душа народа и пылает словно факел, нет в ней страха да унынья, только ненависть и вера. Был развеян скорбный сумрак, вера все сердца сплотила; присмотритесь и склонитесь перед мощью наших предков, перед их духовной силой, щедро памятью воздайте им за стойкость и отвагу. Это исповедь народа, нет былого — все живое, все зовет и властно манит, так рождается Сегодня — океан из малых речек. Самой крепкой кровной связью дышат звуки старой песни, свет ее высок и ярок, в чем-то он подобен солнцу. Песня вызывает отклик в бескорыстном, честном сердце, ритм ее, сливаясь с пульсом, будит силу, дарит радость.