344 год Бесконечной войны
Среди зимы, в самый страшный мороз, в сени к Терку Неуковыре ввалился, громыхая железом, огромный эннарец. Оказавшись в тепле, он выкатил глаза, захрипел и упал, прижимая руки к груди. Сначала на колени — мы думали, дальше он ухнет лицом вниз, и расступились, — но он страшным усилием завалился на бок. Голова его в рогатом шлеме громко бухнула в дощатый пол. Но сверток, прижатый к груди, эннарец так и не выпустил.
Некоторое время мы молчали, не зная, что предпринять. Неуковыра перехватил веник на длинной ручке — он как раз сметал сор, который нанесли на ногах посетители, — и осторожно потыкал эннарца в бок. Тот не пошевелился.
И тут всех растолкала Хальма.
— Не видите, что ли! — завопила она своим детским голоском, почему-то прозвучавшим тяжело и веско. — Вояка помер, надо осмотреть малого!
— К-какого малого? — пробормотал Неуковыра.
А Хальма уже отцепляет пальцы эннарца от мехового кулька, поднимает его с какой-то врожденной женской нежностью, кладет на стол, небрежно сдвинув пивные кружки и блюдо с обглоданным остовом курицы. Мы с Сорве сунулись поближе — посмотреть, — и стукнулись лбами. А Хальма выставила острые локти, посмотрела бешеными глазами и сказала: "Брысь!" И мы отодвинулись немножко.
Закутанный в четыре слоя меха, в кульке лежал, действительно, малой. Или малая?.. нет, малой. Редкие светлые волосенки на круглой башке, толстые щеки, длинные густые ресницы, карие круглые глаза — это детеныш проснулся, — круглый большой рот… Очень громкий рев! Хальма подхватила ребенка на руки, заворковала, завертела пальцами у него перед носом.
— А вот кто у нас красавчик… а вот кто у нас богатырь… Терк, малой жрать хочет! Молока, живей!
И Терк, даром что хозяин, кинулся на кухню за молоком, повинуясь собственной малолетней подавальщице.
Тем временем Сорве догадался сбегать за дядькой Гарсом, и теперь они вместе стаскивали с покойного эннарца доспех. Гарс причмокнул, увидев добротную кожаную куртку, обшитую на груди и плечах медными бляхами, и выдохнул разочарованно, обнаружив, что левый бок куртки прорезан наискось. Как эннарец мог вообще идти с такой дырой в боку, тем более в мороз и с ребенком на руках?
— Малец для него был дороже жизни, — покачал головой Гарс. — Не люблю я эннарцев, но этот ничего плохого нам не сделал. Так что наш долг позаботиться о щенке.
— Ничего не сделал? — Эйме чуть было не плюнул в возмущении, но удержался все-таки под грозным взглядом Неуковыры. — Нам теперь от трупа избавляться, доски от крови оттирать, ребенка прятать — неизвестно, кто за ним придет, — а ты говоришь: ничего не сделал! Я считаю — покойника зарыть в снег за сараем, до весны с ним ничего не будет, а мальца отдать первому, кто потребует. Незачем нам в это ввязываться.
Хальма, кормившая ребенка молоком из бутылки, заткнутой чистой тряпицей, подняла голову.
— Тогда ребенок мой. Я первая требую отдать его мне. Пусть кто попробует только сунуться! Загрызу!
И мы поняли: загрызет. Она может. Даром что мелкая и щуплая. Даром что ей четырнадцать лет.
Гарс унес доспех к себе в кузницу и прикопал среди всякого старого железа. Эннарца зарыли на кладбище, подложив в могилу к старому Ульху — все равно новую яму по такому морозу долбить тяжко, а старику будет веселее. Опять же, на кладбище не появилось новых свежих могил — вдруг кто спросит, а у нас все по-старому.
А малец уже был переодет по-нашему, Хальма звала его Шулле, сам он говорить еще не умел — ребенок как ребенок. Таких в любой деревне двенадцать на дюжину.
На третий день в Заветреную прискакал эннарский разъезд. Тяжелые кони с лохматыми ногами, здоровенные вояки в рогатых шлемах и шипастых наплечниках, белые усы с намерзшими от дыхания сосульками, а подбородки бритые.
Старшой их лаял по-своему, а молодой всадник со шрамом на щеке толмачил. Не объявлялся ли здесь эннарский воин с ребенком?
Хальма как увидела входящий в деревню отряд, так быстренько задами — и к соседке Майре, а у той мал-мала меньше, где пять, там и шестой. Так что когда эннарцы сунулись по хатам, никто из них Шулле не углядел.
И они ушли, наказав напоследок, чтоб если мы узнаем какие вести, сообщили в Энторет.
Еще чего.
Терк уверяет, что перед смертью тот вояка прохрипел: "Соррхе". Это значит — помогите.
И кроме того, нет у нас дураков отнимать Шулле у Хальмы. Загрызет, ей-же-ей, загрызет.
-
Приходила из темноты, садилась на колени, гладила по лицу. Молчала. Губы горячие, пальцы тонкие и холодные, рука смуглая. Уходила на рассвете, так ничего и не сказав.
Пылила дорога, стучали копыта, звенели удила, скрипели колеса. Сыпались на стол монеты. На что их столько? Не берег, не копил — тратил.
Ждал.
Забывал.
Любил других.
А потом — снова. С весенней капелью. С летним зноем. С осенним шорохом. С зимним треском.
Приходила, брала за руку, тянула за собой…
341 год Бесконечной войны
Лоррена крутится перед зеркалом, любуясь собой. Красивое платье! И сама она чудо как хороша. Все твердят ей в один голос, что нет во всей Каррандии девушки красивее нее. Еще бы! У кого еще такие большие голубые глаза, и такие блестящие золотистые волосы, и такое нежное тонкое личико! Немного уши оттопырены, но это не беда — правильная прическа легко исправляет столь пустяковый недостаток внешности. Вот так! Подвести глаза… пока няньки не видят… колечко на палец, золотую цепочку на ключицы, в волосы — золотой цветок с рубиновой серединкой…
