Айна движется в толпе, словно на поводке и в наморднике, стараясь ни с кем не встречаться глазами. Ее аромат — чувственность (уже не надолго), поэтому винить тех, кто раздевает ее взглядами, не приходится. Она сама едва сдерживается, чтобы не ощупать себя. Вчера, вопреки доводам рассудка, она открыла дверь, которую не следовало открывать, вошла в клуб, набитый народом, заранее начавшим праздновать Новый год, и поплатилась за это нарастающим раздражением. Десятки тел терлись о нее, руки шарили по талии и животу, нащупывали изгибы груди и зада. Пальцы нажимали, мяли тело, обнаруживая что-то, чего у них никогда не бывало, и умоляя без слов, словно Айна была живым талисманом.
Сегодняшняя толпа иная: никто не решается прикоснуться к ней. Даже на новогоднем празднестве, где «Дом» льется как вода. Несмотря на то что она одета в тончайший шелк, мягко очерчивающий соски. И несмотря на ее возбуждение, которое кто-то наверняка учуял.
Но смотреть все смотрят. Она чувствует их мысли, фейерверком взрывающиеся за тенью век, распускающиеся в воздухе цветными искрами похоти, надежд и мечтаний. А ведь это женщины.
Трудно описать, что значит быть средоточием желания, граничащего с поклонением. Если бы кто-нибудь спросил, Айна сказала бы так: она больше чем женщина. Она — богиня. Есть и другие, подобные ей, но она достаточно необыкновенна, чтобы в ней можно было видеть идеал. Античные элементарные жидкости, гуморы в сосуде ее тела настолько уравновешенны, что она одновременно находится в мире с вечной жизнью и соединяется в братском поцелуе с тяжеловесной смертью.
И все же, все же… Айна неожиданно оказалась в мире, поклоняющемся девушкам. Раздвинуть ноги — все равно что объявить себя женщиной, а запечатлеть это на видео или на фотоснимке — подтвердить подлинность этого заявления. Однако, знай она, какой одинокой будет в этом мире — чужой, а не возвышенной, идолом, а не божеством, — она бы предпочла остаться невинной, наивной девушкой.
Она скользнула из-под сводчатой аркады музея в сад Кукса. Бокал с шампанским доказывал, что она своя, но смотреть на нее было некому. На Манхэттене холодно, и смертные жмутся друг к другу, чтобы ощутить тепло и единство. А здесь Айна парит в темноте, как в невесомости, и только факелы освещают девятисотлетние плиты из Старого Света, по которым стучат ее каблуки.
Рассел ждет в условленном месте, указанном в записке, опираясь на парапет западной террасы, от которой вниз, к Гудзону, уходит парк Форт-Трион. Увидев его, Айна непроизвольно вздрагивает. Он нечеловечески хорош: сильный подбородок, унаследованный от кого-то, быть может, не такого уж и сильного; тело, натренированное перед зеркалами, там, где громкое кряхтение и пот в сопровождении видеозаписи популярной певички считаются честной дневной работой. Сегодня он уже отработал и принял душ, но бьющий в нос запах его побуждений, мыслей и прошлых поступков помогает Айне безошибочно отыскать его в темноте.
Запах так силен и столь узнаваем, что Айна не сразу замечает двух женщин, привалившихся к нему с двух сторон. Духи, пиво и отчаяние ударяют ей в ноздри, когда обе, завидев ее, отходят. Она точно знает, что минуту назад все они были извивающейся и задыхающейся массой тел в сердце города, которое скоро начнет биться. Будто весь мир — одно гигантское сердце, качающее в нее кровь.
Рассел смеется, увидев, как она облизывает губы. В одной из прошлых жизней она зря призналась ему, что в одиннадцатом часу все смертные видятся ей смутным красным искушением. Отсюда и женщины.
— Прекрасная Айна! Обалденный вид. — Он одним взглядом охватывает все ее тело, словно давно знакомый вид. — Хотя, похоже, ты срывала поцелуи в злачных местах.
Айна не улыбается, а его спутницы, кажется, встревожились, поняв, что они знакомы. Рассел откидывается на древние кирпичи, наслаждаясь произведенным впечатлением. Айна подозревает, что те же слова он произносил каждый год в течение последних восьми лет. Она и хочет вспомнить, и рада, что не может этого сделать.
— Идем, — коротко говорит она.
Даже если бы ей и хотелось завязать беседу, это вряд ли получилось бы: последние три недели ей трудно довести до конца мысль, не то что предложение. Она так поглощена приближающимся сроком, так одержима переходом в следующий, что готова выпрыгнуть из собственной кожи. Голод и желание — самое острое ее оружие — обернулись против нее. Она знает, что в прошлом году было так же: сохранилась запись, сделанная болезненными угловатыми каракулями.
Рассел одаряет ее масляной улыбкой:
— Ну-ну, Айна! Погоди немного. Не хочешь ли выпить?
Он издевается. Это тоже записано: «Он будет над тобой издеваться. Он всегда так делает».
Рассел хмурится, не дождавшись ее реакции. Одно это способно вызвать улыбку, а при виде тени, которая падающим клинком рассекает свет факела, улыбка становится еще шире.
— Леди сказала: «Идем!»
Голос как ласковая смерть. Он принадлежит Александеру, а Александер — ей.
Он широк в плечах, мускулатура угадывается даже под дешевым костюмом, угроза — даже когда он легко опускает ладонь ей на плечо. Пусть ее воспоминания о нем простираются не дальше дюжины месяцев. Это прикосновение она узнает где угодно и уверена: с ним происходит то же самое. Сердце всегда узнает двойника, даже если разум вынужден забывать. Айна поднимает глаза и видит отсветы, играющие в его черных волосах, словно тлеющие угли. Она любит его дразнить, уверяя, что нити седины золотятся как солнце. Он каждый раз рычит в ответ, и ей это нравится.
