Вначале был человек по имени Уинстон Дуарте. А потом человека не стало.
Последние мгновения Дуарте были банальны. Он сидел на диване в своем кабинете, в самом сердце Дома правительства. В рабочий стол лаконийского дождевого дерева, зернистого, как осадочная порода, был встроен экран, где тысячами, соперничая за внимание, отображались отчеты. Отлаженный механизм империи неспешно двигался к цели, с каждым поворотом колес работал все более гладко и точно. Дуарте изучал доклады службы безопасности Оберона, где губернатор в ответ на действия сепаратистов стал набирать в силовые структуры людей из местных. Тереза, единственная дочь Дуарте, отправилась в очередной запретный поход за территорию. Дуарте считал, что такие одиночные вылазки на природу, не попадающие, как думала его дочь, в поле зрения бдительной лаконийской охраны, полезны и важны для ее развития, и наблюдал за ними не только снисходительно, но и гордо.
Совсем недавно он поведал Терезе о грандиозных планах — она станет второй пациенткой Паоло Кортасара, и ее сознание откроется и углубится, как у самого Дуарте. Она присоединится к отцу и будет жить, возможно, не вечность, но бесконечно долго. Пройдет еще сто лет, и они будут все так же править империей человечества. Тысячу лет. Десять тысяч.
Если только…
Требовалось преодолеть огромное сопротивление. «Если» было огромно. Если он сумеет противостоять привычке людей к самоуспокоенности. Если сможет убедить огромное и бестолковое сборище людей — человечество — в том, что нужно действовать, чтобы избежать участи своих предшественников. Либо они сделают все возможное, победят тьму третьей стороны кольца врат, либо все погибнут от рук этой тьмы.
Эксперименты в системе Текома были подобны всем значительным шагам в истории человечества. Начиная с того момента, как первое млекопитающее решилось встать на задние лапы, чтобы выглянуть из травы. Если все получится, мир снова станет другим. Одно всегда приходит на смену другому. Это совершенно не удивительно.
В те последние свои мгновения Дуарте потянулся за чаем, но одно из новых и странных чувств, подаренных доктором Кортасаром, позволило ему заметить, что чайник уже остыл. Осознание молекулярной вибрации было схоже с физическим ощущением тепла и описывало ту же материю. Но простое человеческое чувство было как игрушечный свисток по сравнению с симфонией глубины обновленного сознания Дуарте.
И последний миг наступил.
Когда Уинстон Дуарте решил вызвать камердинера и потребовать свежий чай, и уже потянулся за пультом, его разум разлетелся как куча соломы, взметенная ураганом.
Пришла боль, огромная боль. Но того, кто мог ее чувствовать, больше не было, поэтому она быстро угасла. Не осталось ни форм, ни сознания, исчез тот, чьи мысли всплывали и затухали. Нечто более тонкое, хрупкое и изящное неизбежно погибло бы. Цепь понятий и представлений, составляющих Дуарте, разлетелась в клочья, но не плоть, в которой он существовал. Тонкие потоки энергии в его теле, разрушая связи, перешли в шторм невидимой турбулентности. А потом, когда некому стало их воспринимать, они начали замедляться и наконец замерли.
Тридцать триллионов клеток организма Дуарте продолжали потреблять кислород из состава жидкости, бывшей до тех пор его кровью. Те структуры, что когда-то были нейронами, объединились, словно собутыльники, поднимающие стаканы одновременно, сами того не замечая. И возникло нечто новое. Не привычно вещественное — в образовавшейся пустоте появилась только схема, контур. Не танцор, а танец. Не вода, а водоворот. Не сознание и не человек. Появилось нечто.
Когда начало возвращаться сознание, первыми появились краски. Синяя, но без слова для названия синевы. За ней красная. Потом белый цвет, тоже что-то значивший. Как фрагмент понятия. Снег.
Пришла радость и длилась дольше, чем страх. И само собой неизвестно откуда принеслось глубокое, бурное изумление. А структуры возникали и исчезали, соединялись и расходились. Часть из них распадалась медленнее, иногда они связывались друг с другом, иногда держались из-за этого дольше.
Как младенец, постепенно соединяющий зрительный образ, осязание и ощущения собственных мышц в одно целое, еще не названное «стопа», эти клочья сознания, коснувшись вселенной, начали формировать некое понимание. Это нечто ощутило свою неуклюжую, грубую телесность, проталкивающую химические вещества в широкие прогалы между клетками. Оно чувствовало пульсирующую вибрацию, окружавшую кольцо соединяющих миры врат, думало о язвах и ранах. Оно что-то чувствовало. Оно что-то думало. Оно вспоминало, как помнить, и опять забывало.
У него была причина и цель. Нечто для оправдания зверств, совершенных, чтобы избежать худшего. Он предал свой народ. Он устроил заговор против миллиардов. Приговаривал к смерти тех, кто был ему верен. Да, причина была. Он вспомнил. И забыл. И он заново открыл для себя великолепное сияние желтого, целиком погрузившись в новое ощущение.
Голоса доносились до него как симфонии. Доносились как кваканье. Он был поражен, обнаружив, что существует, и что он — это он. Что-то он обязан был сделать. Кажется, спасти человечество. Что-то грандиозное до абсурда.