Во вчерашней телерекламе я увидела Софи Брент. Мы уже не встречались несколько месяцев, и при виде ее меня охватило смешанное чувство ностальгии и любопытства. Это была реклама нового шоколадного торта. Софи находилась в сверкающей чистотой кухне, глядя восторженно на этот торт; затем отрезала кусочек и поднесла его к своим влажным, полуоткрытым в ожидании губам. На этом реклама заканчивалась. Публике нельзя было демонстрировать крошки и процесс пережевывания. Я очень разволновалась, как всегда, когда узнаю что-нибудь о старых друзьях, и на меня нахлынула целая волна воспоминаний о самой Софи и о том странном времени, о годе Гаррика, как я всегда его называла, и который оказался поворотным пунктом, хотя я не могла бы точно сказать, от чего к чему.
«Бедная старушка Софи», – подумала я. Ей наверняка не особенно понравилось рекламировать торт. Впрочем, она заработала кучу денег. В Софи (как и во мне) было нечто, что мешало ощутить к ней жалость. Мы обе по-своему являлись великолепными примерами несгибаемости, хотя мне пришлось преодолеть много трудностей на своем пути, в то время как она просто улыбалась и изворачивалась, восклицала и с этаким милым смущением получала все, что хотела. Мне нравится Софи, тут ничего не поделать. И если в этом замечании улавливается вызывающая нотка, я совершенно этому не удивляюсь.
Этот шоколадный торт Заставил меня задуматься о прошлом, мысленно вернуться в самое начало, к тому моменту, когда я впервые осознала, что Дэвид действительно собрался уезжать. Я только что уложила Флору в кровать, спустилась вниз вся забрызганная и измочаленная после ее купания и увидела, что Дэвид возится с младенцем, попивая пиво. Он налил немного крепкого портера и мне; это единственный напиток, который он мне позволял. Как только я вошла, он тут же передал ребенка мне, и когда я уселась, чтобы покормить его, думая, не мог бы он проснуться в более подходящее время, Дэвид заговорил:
– Виндхэм прислал мне сценарий по новой пьесе Эдмунда Карпентера.
Я выслушала это заявление, ощущая легкое шевеление ребенка у своей груди: я должна быть спокойна, думала я, или ребенка будет пучить, и мне придется кормить его всю ночь.
– Ну и как, – спросила я немного погодя, – хорошая пьеса?
– Неплохая. Очень приличная роль.
– Какая роль?
– Послушай, Эмма, – сказал Дэвид, и услышав его тон, я еще ниже склонила голову к ребенку. – Я действительно Ничего не могу поделать. Нам необходимо ехать. Всего на семь месяцев, и тебе придется смириться с этим. Я не могу позволить себе остаться дома.
– Что ты имеешь в виду: «не можешь позволить себе»? Еще на прошлой неделе ты говорил о скорых деньгах, и я думала, что ты подписал контракт на телепередачу в следующем месяце.
– Я не отказываюсь и от этого.
– В таком случае, – в собственном голосе я уловила тревожную нотку приближающейся катастрофы, – ты сможешь позволить себе все, что угодно, разве не так?
– Дело не в деньгах, – и тут вновь он произнес свои классические, не терпящие возражений слова: – Речь идет о моей карьере.
– Право же, Дэйв, – проговорила я неестественно ровным голосом, как того требовало присутствие малыша, – Я думаю, что на твою карьеру не повлияет какой-то сельский фестиваль, где тебе будут платить не более пятнадцати фунтов в неделю, да еще и ждать от тебя благодарности.
– Виндхэм говорил об оплате, – сказал он с тем загадочным видом, который в последнее время частенько принимал.
– А как же я? – проворчала я, зная, что уже проиграла, поняв, что материальная сторона вполне устраивает Дэйва, а значит, соответственно, должна устроить и меня. – Как же я? Только я все устроила, как мне снова придется таскаться по всей Англии следом за тобой?
– У тебя все отлично получится. Да и вовсе не обо всей Англии идет речь. Мы пробудем в Хирфорде семь месяцев. У нас там будет дом, и Паскаль поможет тебе во всем. Так будет лучше для тебя и детей. Я не стал бы упрашивать тебя ехать куда угодно, но деревенский воздух полезен для тебя.
– Полезен для меня? – сердито воскликнула я, при этом ребенок потерял грудь и заплакал; я снова приложила его, погладила нежную спинку и попыталась успокоиться.
– Послушай, – сказала я Дэвиду, – давай оставим этот разговор, сначала я накормлю Джо. Не надо его огорчать, а то я весь вечер просижу здесь. Оставь меня в покое на полчаса, а потом мы поговорим.
– Я могу оставить тебя на всю ночь, если пожелаешь, – ответил он, вставая и допивая пиво. – Но не стоит снова наводить разговор об этом. Я подписал контракт сегодня утром. – И с этими словами он вышел.
Бедный Джозеф всосал немало желчи вместе с молоком в тот вечер. Потом оказалось: то, что Дэйв сказал о контракте, было не совсем правдой. Он не подписал его в тот момент и не мог этого сделать, пока я не дала своего согласия. С другой стороны, решимость, которую я заметила в нем, была вполне твердой. А как насчет моей решимости? Я ничего не могла сказать или сделать, чтобы отговорить его. Он мог бы и подождать, пока я накормлю Джо, прежде чем заводить разговор. Мы оба очень темпераментные и споры у нас всегда проходят очень бурно, но у одного из нас было преимущество над другим: с ребенком на коленях, с разбрызгиваемым повсюду молоком и с перспективой бессонной ночи, если один из нас потеряет терпение. Но не приходится ожидать от других людей, что они будут помнить обо всех этих условиях. Я и не ожидала, но, с другой стороны, тоже не могла вести себя иначе. Я часто думаю, что материнство по своим физическим аспектам напоминает любопытные недомогания типа сенной лихорадки или астмы, которые заслуживают сочувствия на словах и никакого серьезного лечения и которые с годами способны испортить и изменить характер выздоравливающего. Материнство имело, конечно же, свои положительные стороны, хотя я считаю, что некоторые люди при определенных обстоятельствах не желают их замечать.
