Я не люблю читать предисловия, а тем более писать их. Воздержался бы я и на этот раз, если бы моя книга не требовала кое-каких пояснений.
События, положенные в основу романа, исторически достоверны: в конце XVIII века, после бунта на корабле «Баунти», кучка мятежных моряков сбежала с острова Таити, где их слишком легко могло обнаружить Британское адмиралтейство, и нашла себе убежище на пустынном островке Питкерн, затерянном в просторах Тихого океана и почти недоступном для высадки из-за рельефа берегов. Островок оказался плодородным, и мятежники могли бы жить там припеваючи до конца дней своих, если бы не начались распри между британцами и сопровождавшими их в этом странствовании таитянами. Распри перешли в беспощадную борьбу, подробности которой, возможно и не совсем достоверные, стали известны лишь двадцать лет спустя. Единственный из уцелевших островитян поведал историю Питкерна английскому капитану, случайно обнаружившему маленькую колонию.
Капитан этот, человек честный, набожный и сентиментальный, не усомнился в рассказах беглого моряка с «Баунти», тем более что последний на старости лет впал в религиозность и неутомимо наставлял на путь истинный своих подопечных — женщин и детей. Итак, наш капитан вернулся в Англию просветленный и смягчившийся и на пленительном английском языке изложил все перипетии войны на острове Питкерн, в строгом, соответствии с повествованием раскаявшегося мятежника.[1]
К этой скупой реляции — единственному и, как мы уже говорили, не вполне надежному источнику — восходят труды, авторы которых пытаются восстановить судьбу маленькой колонии людей, живших бок о бок на далеком островке и неистово враждовавших между собой в те самые дни, когда в Европе разыгрывались события, куда более кровавые.
История эта по ряду причин, о которых я скажу ниже, дразнила мое воображение в течение многих лет: помнится, еще в 1952 году я впервые рассказал о ней Морису Мерло-Понти за столиком ресторана в Ренне. Если я не написал эту книгу раньше, то лишь потому, что тогда представлял ее себе как «исторический роман». Между тем ясно, что, выбрав этот жанр, я не смог бы ее написать: сведения, которыми мы располагаем о войне на острове Питкерн, слишком скудны, недостаточно достоверны и благодаря самой своей лаконичности слишком загадочны.
Только в 1958 году я взялся за книгу, которая и предлагается вниманию читателя: я решил выбросить за борт Историю с большой буквы и рассказать просто историю поселенцев острова Питкерн так, чтобы реальные события послужили лишь схемой, а я, ничем не связанный, мог бы измышлять любых героев и любые ситуации. С этой минуты отпали все заботы, которые платит как неизбежную дань автор исторического романа за свое право лениться. Я уж не говорю о стиле, о стилизации, которые пришлось бы, пусть это и нетрудно, выдержать от первой до последней страницы. Я уж не говорю о подлинных событиях, к которым, худо ли, хорошо ли, я вынужден был бы приспосабливать характеры своих героев.
Само собой разумеется, я вовсе не пренебрегаю этим вполне законным литературным жанром, которым, кстати сказать, и сам не раз грешил. Но ведь законен он как раз в той мере, в какой обращаешься непосредственно к Истории с большой буквы, а не к ее анекдотическим или случайным эпизодам. Никто, надеюсь, не посетует на меня за то, что я поселил на островке, затерянном среди Тихого океана, совсем иных людей, чем те, которые жили там в действительности.
Таким образом, книга эта не рассказ о подлинных событиях, происходивших на Питкерне. Это роман — обычный роман, и единственным оправданием ему служит его жизненность, а также те лирические отступления, которые я ввожу, иногда сознательно, иногда бессознательно, черпая в первую очередь из событий моей собственной жизни. Впрочем, не только — речь идет также о страшной угрозе существованию людей на нашей хрупкой планете.
Р. М.
Парсел пересек палубу, стараясь не глядеть на матросов. Как и всегда, когда он проходил мимо них, он испытывал острое чувство стыда за то, что сам хорошо одет, хорошо пообедал. Он направился к носу и перегнулся через борт. По обе стороны форштевня вскипала белая полоска пены, похожая на пышные усы. «Блоссом» шел наперерез волнам.
Парсел повернулся. Матросы мыли палубу, позвякивая ведрами. Он вздохнул, отвел глаза и, опёршись обеими руками на леер, обежал взглядом весь корабль. Какой красавец! До самого горизонта тихоокеанская зыбь блестела под солнцем, и все три мачты гнулись влево под напором юго-юго-восточного ветра, дувшего в бок судну. Встречная волна приподнимала нос «Блоссома», и он, с надутыми парусами, спокойно, без качки, взлетал на гребень и все так же плавно, не дрогнув, опускался в провал между двух валов. «Красавец!» — с нежностью подумал Парсел. От форштевня до кормы все было вылощено, отделано на славу; нос легко режет воду; такелаж новехонький. Недаром полтора года назад, миновав Ламанш, «Блоссом» легко ушел у Сен-Мало от пиратского судна.
Парсел прислушался. Хотя до острова осталось совсем немного, еще не было слышно птичьего щебета. Океан безмолвствовал, лишь изредка громко всплескивала волна. Однако до Парсела доносились звуки, которые он так любил слушать, когда поднимался свежий ветерок: скрип огромных двушкивных блоков, свист ветра в вантах и идущий с носа негромкий непрерывный шум режущего воду форштевня, похожий на треск рвущегося шелка.
