Оплата воздухом

— Мона, я, кажется, получил работу.

— Правда? — Удивление. Улыбка. Ямочки на щеках. Золотые искорки в карих глазах. Она рада за него. Рада!

— Ну пока еще не совсем, — Игорь-Джек смутился. Он не собирался об этом говорить, но не смог удержаться. Ему так хотелось, чтобы Мона обрадовалась. — Им понравилась моя анкета. И меня пригласили на собеседование. Первый раз за последние два года, представляешь?

Иногда Игорю-Джеку казалось, что он слишком откровенен с Моной. В общем-то, он почти не знал ее.

Пытаясь подсчитать, сколько они знакомы, Игорь-Джек всегда сбивался. Он никак не мог понять, как правильно это сделать.

Сначала они провели несколько дней на побережье. Море, чайки, шелест волн и волшебные по красоте закаты. Затаив дыхание, Игорь-Джек и Мона смотрели, как жемчужно-розовое небо становится багровым, как дрожит серебряная дорожка на черных волнах, приглашая погулять по воде. Слушали бормотание моря, перебирающего мокрую гальку. Разговаривали. В этих разговорах — как и в совместном молчании — выяснилось удивительное родство их душ, которое иногда бывает у близнецов. Им случалось одновременно начинать одну и ту же фразу, в один и тот же миг замолкать от восхищения или ужаса, находить в своих снах почти невозможные параллели. После этих нескольких дней на побережье, Игорь-Джек еще долго, просыпаясь, ожидал увидеть черноволосую голову Моны на соседней подушке и тосковал по утренней улыбке Моны, сонной и беззащитной.

А потом они прожили вместе целую жизнь. У них было двое детей и маленький домик за городом, недалеко от моря. Мона устроила удивительной красоты цветник с яркими слюдяными фонариками и говорливым ручейком, бегущим среди камней и сиреневых ирисов. По вечерам Игорь, Мона и дети пили чай возле дома. Узоры золотого и алого света маленьких фонариков, густой аромат левкоев и ночных фиалок сплетались с тихим разговором, смехом, движениями нежно пересекавшихся рук. Солнечно-рыжий сеттер, лучший друг детей, обычно был тут же, следил за людьми влюбленными глазами, улыбался по-собачьи, снисходительно и искренне. Иногда, уложив детей, Игорь и Мона гуляли вдоль моря, по узкой полоске влажного песка. И опять дрожала на черных волнах лунная дорожка, приглашая в далекое странствие; и запрокинутое лицо Моны казалось полупрозрачным и невозможно прекрасным…

А потом Мона плакала. Наверное, она не хотела, чтобы Игорь-Джек это понял — потому что ее лицо было неподвижно, как мертвая маска. Но тихий голос вздрагивал и срывался:

— Это невозможно. Так никогда не будет с нами, да, Джек? Никогда. Никогда.

Джеку стало холодно и жутко от ее безжизненного голоса, повторяющего "Никогда". Он подумал, что лучше бы Мона кричала или захлебывалась в слезах. Забывшись, он протянул дрожащую руку к ее лицу — погладить, утешить, коснуться волос, пахнущих фиалками. И — больно стукнулся костяшками пальцев о монитор.

Он не знал, кто Мона на самом деле. Может, столетняя старуха, которая еще могла помнить запах моря и фиалок в саду под звездами. Может, девочка (из этих, детей с ускоренным развитием), которой захотелось поиграть. Он не хотел знать.

Потому что если для Моны это могло быть игрой, для него это было жизнью. Единственно возможной.

— Я желаю тебе удачи, Игорь-Джек. — Карие глаза Моны были серьезными. Встревоженными. Она волновалась за него. (Или — послушно изменяла свое компьютерное лицо, повинуясь движениям рук какой-то развлекающейся девчонки). — У тебя все получится. Я верю. И ты верь. Тогда получится.

— Спасибо, — искренне сказал Игорь-Джек. В конце концов, больше некому было пожелать ему удачи.

Иногда, измученный нелепыми предположениями и кошмарными снами, где смеющееся лицо Моны превращалось в скалящийся череп, обтянутый морщинистой кожей, он почти собирался с духом предложить ей встретиться — на самом деле. Но всякий раз, уже добравшись до монитора, трусил. Он не мог позволить себе потерять единственное, что у него было в жизни. Электронный морок, мультяшное наваждение.

Хуже этих снов была одна мысль, которую Игорь-Джек пытался гнать от себя (не более успешно, чем ночные кошмары). Окажись настоящая Мона похожей на саму себя (так почти не бывает — в дебрях виртуальных миров обычно ищут недостающее, себя-противоположность, во внешности и характере) — так было бы еще хуже. Потому что все остальное — запах моря, чай под звездами с ночными ароматами цветов, дом на побережье, дети, ласковый пес — остальное было невозможно. "Никогда. Никогда." — вспоминал он бесцветный шепот Моны.

До ближайшей остановки Игорь-Джек добрался за минуту. Он решил, что если получит эту работу — то наберется мужества встретиться с Моной. Какой бы она ни была (столетней старухой?!). Ведь оставались еще разговоры, молчание, одинаковые сны. Пусть не будет той жизни, о которой они с Моной мечтали; но ведь может быть что-то другое. Настоящее прикосновение рук. Взгляд в живые глаза. Голос. Смех. Не так уж и мало…не мало — для чего? Для счастья?…

Игорь-Джек напоминал себе, что радоваться преждевременно. Он еще не получил работу. Не встретился с Моной. Но он не мог удержаться. Губы двигались помимо воли, сползая в улыбку. Жизнь неожиданно оказалась звонкой и сияющей — как хрустальный бокал, который много времени пылился в сумерках шкафа, а теперь его отмыли начисто и до краев наполнили искристым солнечным шампанским. Игорь-Джек успел пока сделать только глоток, но теперь золотой хмель бродил в нем, искрился пока беспричинным восторгом, рвался на губы счастливой улыбкой.