Мы с Никитой совершенно разные. Мой папа как-то сказал про нас — «лёд и пламень»; и я обиделся. Потому что понятно же, кто из нас пламень получается. А я, его родной сын, выходит — лёд, что ли!
У нас общего — только замечания в дневнике. Количество. А вот качество разное. Мне пишут одно и то же: «Не слышит учителя!», «Витает в облаках», «На уроке присутствует чисто физически». Это, конечно, физичка написала. А потом географичка у неё собезьянничала и написала — «присутствует чисто географически». Я вот жду такого же остроумия от математика. С них станется — друг у друга списывать изо дня в день одно и то же. У меня иногда чувство возникает, что они через мой дневник друг с другом перемигиваются.
А вот у Никиты! «Принёс в школу живого ужа», «Поджёг библиотечную книгу». Или вот, последнее: «Прилепил мышь жвачкой к потолку. И в процессе объяснения нового материала она упала на учителя!» Мышь, конечно, игрушечная была. Но похожая!!! Конечно, он думал — кто-то из наших будет у доски отвечать. А Маргарита ходит там, ходит, объясняет, объясняет. А мышь — болтается, болтается…
О, что было!!! К директору, вызывали, конечно.
А директор наш дверь закрыл и там его потихонечку спрашивает — «Кукушкин! Всё прощу. Только объясни — как ты это сделал!» По крайней мере, Никита так потом рассказывал.
Ну вот; а ещё мы ходим в музыкалку. Только я играю на виолончели, а Никита — ударник. Барабаны, значит, и ксилофон. Вот теперь вам, наверное, окончательно всё ясно.
Мы учились в одном классе шесть лет и абсолютно не замечали друг друга. То есть это он не замечал — меня вообще мало кто замечает. А его! Он так устроен — только заходите в класс и сразу видите его. Его светлую растрёпанную голову и какой-нибудь жёлтый свитер. «Кукушкин!» — «Я!», — отвечает он и выходит к доске на руках. И наша новенькая физичка внимательно его слушает и, не моргнув глазом, ставит пятёрку. И спрашивает ещё — «тоже перевёрнутую ставить?»…
А про наш класс так говорят: «7 „б“ — это тот, в котором Никита Кукушкин?»
Так вот, однажды мы с нашим оркестром поехали на гастроли. Настоящие гастроли! В Новгород. На три дня. И нас поселили с ним в один номер. Все как-то договорились заранее — кто с кем будет жить, а я — нет. Мне было всё равно. Потому что у меня никогда не было друга. А у Никиты — наоборот! Миллион друзей. И все подумали, что он будет с кем-то другим. И он тоже остался без соседа.
Ну, нас и поселили вместе. Всё-таки одноклассники.
— С кем ты? — спросила меня Лёлька, она тоже из моего класса, нас трое в оркестре из нашего. — Что?! С Никитосом?! Ну, ты попал!
И я вдруг обиделся. Во-первых — почему это я попал. А во-вторых — за «Никитоса». Потому что мне нравилось слово «Никита». Простое и крепкое. Говоришь — будто орех перекатываешь за щекой: Ни-ки-та. Согласные, как сухие полешки. Как ксилофон. Ему подходит, он ударник. Никита Кукушкин, па-парам, там-тирам. Будто барабан и тарелочка. А у меня вот дурацкое имя. Будто вообще никакого нет.
В общем, Никита взял карточку-ключ от комнаты и пошёл вверх по лестнице. Хорошо ему — палочки барабанные в рюкзак, и вперёд! А я тащусь со своей виолончелью… В общем, он первым открыл дверь. И сразу, прямо в кроссовках, рухнул на кровать. И заорал:
— Темницы рухнут, и свобода! Нас! Примет! Радостно! У Входа!!!
— И братья ключ нам отдадут, — пробормотал я.
— Чего? — удивился Никита.
— Ничего — ключ отдай, без него свет не включается!
Никита вскочил с кровати, как-то подпрыгнув спиной, будто пружинка. И спросил:
— Ты откуда это знаешь?
Я почему-то смутился.
— Ну… Не знаю. Стихи. Это все знают, разве нет?
— Слушай, Оська, а ты, похоже, ничего чел!
Оська. Вот оно, моё имя. Мой ужас. Одна согласная — и та никакая. Приходится обязательно добавлять «К». Но тут я как-то забыл, что у меня некрасивое имя.
Никита вставил карточку, и стало светло.
В общем, мы проболтали с ним всю ночь. Его ждали в семи разных местах — играть в карты, травить анекдоты, ходить по гостинице и подсовывать нашим под дверь дурацкие записки. Но опять вышло то же самое — все думали, что он с другими. И за ним даже никто не зашёл.
И хорошо, что не зашли.
Только я сам не понял… Как можно было вот этому человеку. Вот этому лохматому Никите-барабанщику рассказать то, чего я раньше никому не рассказывал. Я вроде бы никогда и не хотел этого, рассказывать; а оказалось — хотел. Очень. Причем всякую ерунду.
Что мы дружили до школы с Лёлькой Погореловой, которая сейчас и не здоровается со мной никогда. Хотя мы соседи. Что мы с ней копали вместе червяков и ловили жуков. Теперь, конечно, странно предположить, что длинную Лёльку в вечных уггах с какими-то блестящими штуками когда-то интересовали червяки.
— Что, прямо в руки брала! — восхищался Никита.
— Ну да… Она первая и брала! И в карманах домой таскала!
— Ух ты… Лёлька, надо же!
…Ну и Никита мне рассказал то, что никому никогда не рассказывал. Про ту же самую Лёльку. Я обещал, конечно, что — никому. Ну и вам поэтому тоже не расскажу. Надо же, Лёлька. Вот бы никогда не подумал.
А ещё я показал ему свои стихи. Вот тоже не думал, что кому-то когда-то покажу.
